Эмманюэль Каррер - Изверг Страница 14

Несколько недель спустя, 23 октября 1988 года, Пьер Кроле упал с лестницы в своем доме, где он находился в тот момент вдвоем с зятем, и умер в больнице, не приходя в сознание.

После трагедии по заявлению семьи Кроле было проведено дополнительное расследование. Разумеется, оно ничего не дало. На суде обвинение не сочло возможным умолчать о страшном подозрении, с которым семья Кроле вынуждена была жить вдобавок ко всем своим несчастьям. Абад заявил протест, обвиняя обвинителей в выходе за рамки данного дела с целью вменить его подзащитному в вину еще одно преступление вдобавок ко всем уже доказанным. Под конец, перед тем как присяжные удалились на совещание, обвиняемый попросил дать ему слово, чтобы сказать семье Кроле, призывая Бога в свидетели, что к этой смерти он никак не причастен. Он добавил, что, по его убеждению, грех не может быть прощен, если в нем не покаяться. Это все, что известно, разве только когда-нибудь позже он сознается, но пока у меня нет никаких предположений на этот счет. Хочу лишь добавить, что на одном из первых допросов он ответил следователю: «Если бы я убил его, я бы так и сказал. Теперь уж одним больше, одним меньше — не имеет значения».

Скажи он просто: нет, я не убивал тестя, был бы защищен презумпцией невиновности. Он поклялся перед Богом — это уже иное измерение, убедительное или нет, все зависит от эмоциональной восприимчивости. Но сказать, что еще одна смерть ничего бы для него не изменила и если бы он вправду это сделал, то признался бы, — значит не видеть (или прикидываться?) огромной разницы между убийствами зверскими, но совершенными в помрачении рассудка, и убийством из корысти. Конечно, для уголовного кодекса это мало что меняет: смертная казнь все равно отменена. Но в моральном плане или, если угодно, с точки зрения его образа в глазах людей — а ему небезразлично, каким его видят, — одно дело быть героем трагедии, волей злого рока совершившим нечто, повергающее в ужас, но и вызывающее жалость, и совсем другое — мелким жуликом, который из осторожности выбирает в жертвы людей пожилых и доверчивых, предпочтительно в семейном кругу, и, дабы остаться безнаказанным, сталкивает с лестницы старика-тестя. А ведь не доказано только убийство, все остальное правда: Роман был и мелким жуликом тоже, и ему куда труднее признаться в грязных и постыдных делишках, чем в преступлениях, сама чудовищность которых придает ему некое трагическое величие. В каком-то смысле одно прикрыло другое, но не совсем.

Выплыла и еще одна неприятная история, случившаяся приблизительно в то же время. У сестры Пьера Кроле, тети Флоранс, муж был болен неизлечимой формой рака. На суде она выступила свидетелем. Ее версия событий такова: Жан-Клод обмолвился однажды, что он со своим шефом в ВОЗ разрабатывает новый препарат на основе стволовых клеток эмбрионов, доставляемых непосредственно из клиники, где делаются аборты. Этот препарат может замедлить и даже остановить рост раковой опухоли; к сожалению, он еще не запущен в производство, так что дядя скорее всего умрет, не дождавшись исцеления. Подготовив таким образом тетушку, он, наверно, сказал, что мог бы достать одну-две дозы, но изготовление на нынешнем этапе обходится очень дорого — 15 000 франков за капсулу, а чтобы начать лечение, необходимы две. И тетушка, подумав, все же решилась. Несколько месяцев спустя, после тяжелой операции, потребовалась двойная доза: лечение обошлось в 60 000 франков наличными. Больной сначала был против того, чтобы ради сомнительного результата тратились сбережения, которые он предназначал своей вдове, но в конце концов поддался на уговоры. Меньше чем через год он умер.

На рассказ тетушки — случай на этом процессе редкий, чтобы показания исходили от живого свидетеля, физически присутствующего и способного его опровергнуть, — Роман, запаниковав и все сильнее путаясь, ответил, что: 1) идею этого чудо-лечения подал не он, а Флоранс, которая о нем слышала (где? от кого?); 2) он говорил вовсе не о чудесном лекарстве, а о плацебо, которое может и не помочь, но вреда не будет (почему же в таком случае оно так дорого стоило?); 3) он никогда не утверждал, будто причастен к его разработке, не ссылался на своего шефа в ВОЗ, и вообще, Флоранс, с ее осведомленностью о подобных вещах, в жизни бы не поверила, что ученый такого уровня тайно приторговывает неапробированными препаратами (Флоранс с ее осведомленностью верила в куда большие несообразности); 4) он только послужил в этом деле посредником одному ученому, с которым встречался на вокзале Корнавен и передавал деньги в обмен на капсулы, а когда его попросили назвать имя этого ученого, оказалось, что он его забыл: тогда-то он, наверное, записал его, но записная книжка сгорела при пожаре. В общем, припертый к стене, он защищался в точности как герой любимой сказки Фрейда: один человек, одолжив у соседа котел, вернул его дырявым, а в ответ на упреки хозяина заявил, что котел, во-первых, не был дырявым, когда он его возвращал, во-вторых, уже был дырявым, когда он его одолжил, и, в-третьих, он вообще никакого котла в глаза не видел.

Что несомненно, смерть тестя оказалась для него даром небес. О вкладах в швейцарском банке никто больше не заикался. Более того, мадам Кроле решила продать дом, слишком большой для нее одной, и доверила ему выручку от продажи — 1 300 000 франков. В первые же месяцы после несчастья он стал опорой для всей семьи и ее признанным главой. Ему было всего тридцать четыре года, но он рано возмужал, и благодаря своему серьезному и уравновешенному характеру оказался вполне подготовленным к тому моменту в жизни, когда человек перестает быть сыном и становится отцом — не только своим детям, но и родителям, превращающимся мало-помалу в тех же детей. Он взял на себя эту роль в отношении своих стариков, а теперь и в отношении матери Флоранс, тяжело переживавшей утрату. Флоранс тоже очень горевала. Надеясь отвлечь ее, он решил наконец съехать с их квартирки и снять в Превесене, недалеко от Ферне, перестроенную ферму: такой дом больше подходил их социальному статусу, а жене приятно будет его обставить и навести уют.

Дальше события развивались стремительно. Он влюбился.

~~~

Реми Уртен был психиатром, его жена Коринна — детским психологом. Они вдвоем открыли кабинет в Женеве и сняли в Ферне квартиру как раз над Ладмиралями, которые и ввели их в круг своих друзей. Поначалу их находили забавными и живыми, но слегка заносчивыми. Красивая, вероятно, не слишком уверенная в себе и при этом желающая видеть всех мужчин у своих ног Коринна восторженно ахала или презрительно кривила губы, следуя заповедям женских иллюстрированных журналов о том, что шикарно, а что моветон. Реми был любителем изысканных ресторанов, сигар и хорошей водки после обеда, игривых речей и прочих радостей жизни. Ладмирали относились, да и теперь относятся к этому компанейскому парню снисходительно-дружески, как люди степенные — к гуляке, добросовестно придерживающемуся своего амплуа. Роман скорее всего завидовал ему и, может быть, даже втайне ненавидел за бойкую речь, успех у женщин и легкое, без комплексов, отношение к жизни.

Очень скоро всем стало ясно, что дело у них идет к разводу и каждый живет своей жизнью, чего в долине Жекс не жаловали. От них веяло распущенностью, и это шокировало. Люк, красивый мужчина, в свое время не устоявший перед чарами Коринны, сумел вовремя остановиться, но этот оборванный в зародыше роман и другие, наверняка зашедшие дальше, создали молодой женщине репутацию распутницы и разлучницы. Когда она ушла от Реми и переехала с двумя маленькими дочками в Париж, друзья приняли сторону брошенного мужа. Одна только Флоранс Роман держалась другого мнения, говоря, что Реми изменял жене не меньше, чем она ему, что их семейные дела никого не касаются и что лично она, Флоранс, не видела от них ничего плохого, не желает судить ни его, ни ее и по-прежнему считает обоих своими друзьями. Она часто звонила Коринне, а когда они с Жан-Клодом выбрались на несколько дней в Париж, то пригласили ее поужинать. Романы зашли к ней домой — она снимала квартиру возле отейской церкви, показали ей фотографии дома, в который собирались переехать. Их преданность и дружелюбие растрогали Коринну. Однако эта пара — долговязая спортсменка и ее толстый увалень-муж — была для нее уже прошлым, на провинции с ее сплетнями и мелочными компромиссами она поставила крест и отвоевывала для себя и детей место в Париже, так что им почти не о чем было говорить. Она очень удивилась, получив три недели спустя огромный букет цветов с карточкой Жан-Клода и запиской: он в Париже на конференции и будет счастлив пригласить ее поужинать с ним сегодня же вечером. Он остановился в отеле «Руаяль Монсо». Эта деталь тоже удивила Коринну — удивила приятно, она не представляла его завсегдатаем четырехзвездочных гостиниц. Он и дальше не переставал ее поражать: сначала тем, что повел в дорогой ресторан, а не в какую-нибудь забегаловку, потом — рассказами о себе, о своей карьере, о своих научных исследованиях. Коринна помнила, что обычно он предпочитал не распространяться на эту тему — его скрытность была такой же притчей во языцех, как и балагурство Реми, но, видя в нем лишь серьезного и скучноватого кабинетного ученого, каких в долине Жекс тринадцать на дюжину, и не думала проявлять любопытство. Теперь перед ней был совсем другой человек: светило науки, мировая величина, на «ты» с Бернаром Кушнером, в скором времени возглавит Национальный институт медицины и здравоохранения — он обмолвился об этом вскользь, добавив, что, возможно, и не согласится — боится не потянуть связанное с этой должностью бремя организационной работы. Контраст между этим новым Жан-Клодом и тем малоинтересным человеком, которого она знала раньше, делал его еще привлекательнее. Самые выдающиеся люди — в жизни самые скромные и меньше всех заботятся о том, что думают о них окружающие, — это общеизвестно. Но Коринне до сих пор попадались в основном обаятельные бонвиваны вроде ее бывшего мужа; впервые она близко сошлась с одним из таких выдающихся людей, строгих ученых и одержимых творцов, которыми до сих пор восхищалась издалека, как если бы они жили только на страницах газет.