Николай Климонтович - Спич Страница 14

— Следует чураться любых внешних знаков своей принадлежности, мы не должны ощущать себя отдельным народом. К тому же, непозволительно и безвкусно превращать частное дело в общее дело.

Тут Женечка, не ожидавший такой выволочки, покраснел как гвоздика и завял. Ну-ну, будет вам, а за цветы спасибо, я люблю цветы…

Хозяин оставил его одного, и Женечка взялся озираться. В шведском шкафу до потолка мерцали за стеклом корешки книг, все французские, отдельно стояли томики поэзии. Люсьен незаметно вошел, поставил что-то на стол, сказал полушутя Толстой у меня в спальне, а Пушкин в голове, и опять удалился. Женечка продолжал осваиваться. Нигде не было ни одной, что называется, вещички. Обок шкафа стоял ломберный столик с наборной столешницей, но это не походило на экспонат выставки антиквариата, самая обиходная привычная вещь. У стены напротив стояло бюро красного дерева с круглой крышкой, кажется, бидермайер. Назвать это мелкобуржуазной обстановкой было никак нельзя, но и интеллигентского, как бы намеренно артистического, неряшливого на самом деле, беспорядка и духа не было: ни одной как бы небрежно забытой вещи, все строго, аккуратно, опрятно. И не было ничего, что сразу говорило бы о хозяйском характере, мол, вот таков я, и таковы мои вкусы: интерьер был закрыт для поспешных оценок. На той же стене, у которой стояло бюро, над топчаном ассиметрично висели три гравюры, в строгих рамках и под стеклом. Одна — старый офорт с перспективой Невского проспекта конца восемнадцатого века, с водой и кораблями, с французскими и русскими надписями, вещь букинистическая и редкая. Вторая была несомненный Калло, и сердце гостя прыгнуло от радости, будто гравюру эту ему подарили, неужели подлинник; третью было плохо видно, стекло отсвечивало, это был офорт то ли с Фрагонара, то ли с Буше. Какой контраст с незабываемым подвалом: какая манерность там, какая здесь благородная строгость. Женечка оглянулся, увидел на круглом столе вазочку с печеньем. Пригляделся — песочное, с тмином, вот, одно только печенье, больше ничего общего…

21

Этот вечер отпечатался в памяти Евгений Евгеньевича до мелочей. До 120 дней Содома дело как-то не дошло, Женечка лишь повертел в руках коробочку с кассетой, потом посмотрите, сказал Люмьер, я предоставлю вам такую возможность, но поверьте на слово — это не шедевр.

— Я пригласил вас, чтобы обсудить вашу будущность, — сказал Люмьер, усадив Женечку за стол, покрытый простой, без рисунка, синей скатертью. Женечкины гвоздики в железном восточном кувшине синей и желтой глазурью по бокам стояли между ними, и кроме гвоздик и вазочки с печеньем на столе не было ничего.

Люмьер кутался в толстую домашнюю вязаную кофту, и было впечатление, что его знобит, как всякого человека, только что вернувшегося с юга на наш вредный север.

— Я вижу, — сказал он, чуть покашливая, — вам скучно.

— Нет, что вы, — поспешил Женечка.

— Скучно в нашем заведении, вы ушли уже далеко вперед. Что я могу вам предложить: вам необходимо окончить ваш третий курс и потом сдать специальность вперед. Я согласовал с деканатом, что, начиная со второго семестра третьего курса, вы будете иногда подменять меня и вести мой семинар. Ну, а там мы поговорим и об аспирантуре…

Женечка никогда не был тщеславен, а свое интеллектуальное первенство перед другими просто-напросто воспринимал как данность. Но сейчас он не смог сдержать радости. Впрочем, нечаянная мысль, как сегодня же вечером он похвастается Паоло, и как огорошен будет отец, вспыхнув, тут же погасла. Комкая в потных руках шелковый шарф, который он украдкой сдернул с шеи, заикаясь, Женечка произнес:

— Вы думаете, я справлюсь?

Глупость, конечно, но что еще можно было бы сказать на Женечкином месте.

Люмьер внимательно и чуть насмешливо смотрел на него: да вы и сами в этом уверены. И Женечка не нашелся, что возразить. На том аудиенция и была закончена, даже до чая не дошло: к чему тогда было печенье. И Женечка, выйдя из квартиры Люмьера, остался в полном недоумении: что означало это странное приглашение. И зачем был нужен этот его мимолетный визит. Люмьер все то же самое мог сказать Женечке и на кафедре, в своем кабинете. Впрочем, скорее всего профессор избегал в институте оставаться с молодыми студентами наедине.

Так решил Женечка, но очень скоро стало понятно, что дело было не в этом. Уж во всяком случае, не только в этом. А в том, что Люмьер торопился сделать все, как надо и не откладывая. Эта предусмотрительность оправдалась: уже следующей весной из Франции пришла весть, что профессор скончался в своем номере отеля в Авиньоне. Причем оказалось, что он загодя устроил так, чтобы его похоронили в Ницце, на кладбище тамошнего православного храма. И в этом виделось точность и возвышенность высокого духа старого профессора: он разделил себя посмертно между своей исторической и своей настоящей родиной.

Естественно, проститься с Учителем Женечка не смог. Лишь много позже, чрез двадцать без малого лет, оказавшись в Ницце, он нашел русский православный собор, построенный одним из Великих князей, нашел и могилу, положил на плиту букетик розовых гвоздик, как тогда.

Внешне Женечка никак не выдавал своего горя: дома за него плакал Паоло. Но без Люмьера безутешному Женечке сразу опостылел и институт, и кафедра, хоть в течение нескольких месяцев он вел-таки семинар своего учителя — в память о нем, хоть и не подумал сдать экзамены за четвертый и пятый курс. То есть он являлся преподавателем, не удосужившись получить диплом об окончании института, случай неслыханный. Впрочем, дальнейшая карьера Евгения Евгеньевича показала, что в своем небрежении условностями он был прав: никому никогда никакого диплома спросить с него не приходило в голову. А если уж приходилось заполнять в анкетах графу специальность, Евгений Евгеньевич с чистой совестью писал театральный критик, и этого всегда оказывалось довольно.

22

До встречи Равиля Ибрагимова и Евгения Евгеньевича, встречи, оказавшейся роковой для обоих, оставалось почти двадцать лет. И, наблюдая со стороны, можно было бы счесть, что Евгений Евгеньевич проживает эти годы довольно безмятежно. И даже не без приятности.

Давно прошли времена, когда Женечка и Паоло существовали впроголодь, одевались во что попало, но не без вызова: отец подкидывал деньжат вразброс, мало и нерегулярно, а мать Павлуши совала сыну в карман сущие копейки со своих актерских заработков, когда тот залетал в родное ленинградское гнездо. Но, тем не менее, жизнь вели богемную, вольную, у них любили бывать, несмотря на отдаленность. Принимали умных интересных гостей и того, и иного пола. И на дешевое алжирское красное вино всегда хватало. Кавалеров, впрочем, Женечка Павлу запретил приглашать, нечего делать из квартиры гейский притон.

Ложились под утро, вставали к четырем дня, но Женечка, уже уйдя из института, умудрялся поспевать сочинять свои статейки. И его гонораров хватало и на билеты до Питера, как упорно называла этот город советская интеллигенция. И до Феодосии, коли приходила охота сорваться в Коктебель. И даже на немудрящий антиквариат, который в тогдашнем Ленинграде был дешев. Вскоре Женечка заработал и на новые металлокерамические зубы, но по-прежнему, смеясь, все так же по привычке прикрывал ладонью новый белозубый рот.

Теперь, поменяв две квартиры, Евгений Евгеньевич, прихватив, разумеется, Паоло, водворился в четырехкомнатные хоромы, так плотно заставленные диванчиками энд буфетиками, что все равно было тесновато, палаты называл эту квартиру Паоло. И развесил по стенам старинные портреты из комиссионки, когда гости спрашивали — семейные ли, небрежно отмахивался: ах, что теперь об этом говорить. Но и на противном не настаивал, скромно уходил от темы.

Научились разбираться в сырах и в винах, находили подвальчики, в которых таились продуктовые лавки с деликатесами, если знать места, в Москве все можно сыскать, приговаривал Женечка. Устраивали подчас богатые приемы, заказывая еду в кулинариях Пекина или Праги. Но на многочисленных банкетах, которые приходилось посещать, Евгений Евгеньевич по давней привычке недостаточной молодости все равно наедался впрок. Он с грустью вспоминал одного институтского преподавателя, старого блокадника, который, казня себя, не мог удержаться и не собрать в портфель в институтской столовой недоеденный хлеб с чужих столов. А ведь Евгений Евгеньевич изучил теперь все дорогие московские рестораны, но сам для себя предпочитал маленькие и тихие, подешевле, любил китайские, и не из экономии — просто в них, по его убеждению, лучше кормили.