Юкио Мисима - Звук воды Страница 14

— Тогда отец кричит: «Непочтительный сын! Моя смерть — не смерть, если ты не видел моего конца!»

— И с этими словами он умирает, — сказал Сёитиро и похолодел от ужаса. Он наконец понял, к чему клонит сестра.

— Братец, а ведь в этом рассказе ты соврал.

— Ну, и где же я, соврал?

— Убийство отца из жалости — это неправда. Незадолго до того, как ты написал этот рассказ, была годовщина маминой смерти. Ты хотел позвать буддийского монаха, но папа сказал, что звать бонзу — только деньги понапрасну тратить. Он накричал на тебя, залепил тебе пощечину, а потом забрал деньги, которые ты приготовил, чтобы заплатить за обряд поминовения, и ушел из дому на пять дней. Почти сразу после этого ты засел за рассказ. Папа так разозлил тебя, что ты был готов его убить.

Сестра продолжала говорить, но Сёитиро не двигался с места. Он вовсе не собирался прямо сейчас идти за цианистым калием, хотя уже придумал, где его достать так, чтобы никто ничего не заметил. В центре города была одна декораторская мастерская, где цианистый калий использовали для очистки золотой храмовой утвари. В этой мастерской на заднем дворе стоял чан с чистым цианистым калием. Зайти туда и незаметно взять пару кристаллов совсем несложно.

И с того самого дня, стоило брату с сестрой остаться наедине друг с другом, как они начинали  вполголоса умиротворенно разговаривать о своем плане. Между ними возникло истинное взаимопонимание. В них зажглась крохотная надежда, озарявшая их невыносимую жизнь.

Если бы только убить отца! Если бы только убить отца!.. И дело было не в наследстве, и не в страховке, и не в том, что их жизнь изменилась бы к лучшему после отцовской смерти. Сама возможность представить себе это убийство уже дарила им чувство невообразимой свободы, о которой можно было только мечтать. И в тот момент, когда их план осуществится, наверняка произойдет какое-то чудо.

Лежа на боку, Кикуко смотрела на небо, которое полностью заволокло тяжелыми грозовыми тучами. Кверху тучи расширялись наподобие пиалы. Небо почернело. Гром еле доносился издалека, но это густое ворчание уже перекрывало беспечную повседневную разноголосицу, и казалось, что гигантская невидимая ладонь вот-вот выскользнет из-за облаков и за одну секунду зажмет в кулак все городские суетливые шумы.

— Братец, вот тебе от меня подарок на память. Драгоценный камень в два миллиона йен. — Кикуко протянула руку, словно передавая брату какую-то вещь.

— Спасибо, сестричка.

Кикуко придумала эту странную игру совсем недавно. Игру, в которой за ней приезжали посланники и увозили на богатую виллу, где она умирала в роскошной обстановке. Согласно придуманной истории, Кикуко была незаконнорожденной дочерью аристократа.

— Пока папа не умер, посланники боятся сюда приезжать. Ведь если он узнает, то начнет требовать от них денег.

Вилла стояла на высокой скале прямо над океанским заливом. Там Кикуко и умрет, лежа на роскошной постели и глядя на океан за окном. Она умрет в любом случае, поэтому сейчас все ее желания выполняются. Ей не хочется никаких лакомств, и одежда ей не нужна. Наверное, она попросит служанку купить несколько подарков, которые она оставит на память о себе: старшему брату драгоценный камень, младшему — машину, нищим деткам — много-много сластей, так много, что не съесть и за десять дней. Она умрет, как старый, усталый человек, с довольной улыбкой на устах. Незадолго до рассвета. И утреннее солнце через накинутую ей на лицо белую простыню мягко погладит ее по щеке теплыми лучами…

…В комнате сделалось совсем темно. За окном блеснула молния, отразилась в глазах Кикуко, наполнив их синим светом. Раскат грома заглушил следующие слова девушки, и Сёитиро пришлось переспросить сестру.

— Братец! У меня рядом с подушкой сидит муха без крыльев. Пожалуйста, убери ее. Мне страшно!

Сёитиро отыскал маленькое странное создание, застывшее неподвижно у подушки сестры, поднял его с пола и выкинул в окно. «Ну вот, еще одна папина покупка», — подумал он.

— Это был драгоценный камень, — сказала Кикуко, едва сдерживая смех. — Тот самый, который я подарила тебе на память. А ты взял и выкинул его. Прекрасный камень. Зеленый с золотым.

Кикуко не боялась грозы. И ребенком тоже не боялась — слишком разумной была, чтоб бояться. Снова ударила молния, на секунду заморозив интерьер комнаты с плевательницей, со старым шкафом и трехцветной гравюрой в рамке, и сразу же вслед за ней загремел гром. Дождь застучал по тонкой крыше так близко, что Кикуко показалось, что капли сейчас упадут ей на лицо. В щелях оконной рамы загудел ветер.

— Дождь пошел! Как здорово!

Сёитиро каждый раз пугался, услышав от сестры слово «здорово». В устах смертельно больного человека это слово звучало как-то по-особенному жестоко. Он встал и закрыл окно. Его нежное сердце разрывалось от забав его больной сестрички, от ее игр про подарки на память.

Сестра скоро умрет. Если он не успеет до этого выполнить ее просьбу, он будет мучиться всю оставшуюся жизнь. Эта мысль была оправданием тому поступку, который он готовился совершить.

По дороге он встретил старого школьного друга, и тот дал ему билет на концерт. Это был вечерний концерт на городском бейсбольном стадионе. Сёитиро пошел туда один. До семи часов, когда должен был начаться концерт, еще оставалось время, но на втором ярусе уже не было ни одного свободного места Сёитиро поднялся по бетонной лестнице, усыпанной бумажным мусором, и занял место в самой середине третьего яруса.

Городской пейзаж тонул в сумерках. Над стадионом гулял легкий ветерок.

На краю внутреннего поля была оборудована сцена, за ней простиралась красивая густая трава внешнего поля. Уже почти стемнело, в лучах прожекторов поле казалось изумрудным. Даже на этой высоте был слышен свежий травяной запах. Сёитиро облегченно вздохнул, на время отвлекшись от невеселых мыслей о своем темном доме.

Команда газетных фотографов разлеглась, поблескивая камерами, прямо на траве, оркестранты принялись настраивать инструменты, неровная линия города развернулась гигантским полукругом на фоне темнеющего неба. Вдалеке раздавались беспорядочные автомобильные гудки, городской трамвай, подсвеченный гирляндами маленьких лампочек, выезжал из-под моста, и далеко-далеко разносился скрип его вагонов. Небо все еще не было черным. И высокие, здания на самом горизонте казались вырезанными из бумаги силуэтами. Но повсюду уже двигались стремительные, как водомерки, неоновые огни. Недалеко от стадиона на большой рекламной башне мигала большая белка — торговый знак фирмы, производящей маргарин. «Какой пугающе прозрачный воздух сегодня, — подумал Сёитиро, — может, оттого, что после дневной жары вечером вдруг похолодало? Или оттого, что на сегодняшний городской концерт я пришел совсем один?»

В этот момент по бетонной лестнице мимо Сёитиро спустилась пара. Было видно, что это отец с дочерью. Наверное, они уходили куда-то, а теперь вернулись на заранее занятые места. Лысеющий отец, по виду мелкий работник крупного банка, был одет в старый, но опрятный черный костюм. Девочка щеголяла в чистеньком матросском костюмчике. Ее волосики были заплетены в две модные косички, торчащие в разные стороны.

Они сели на свои места. Открыли программку и принялись что-то обсуждать. У отца было лицо упрямца, а миловидная девочка была самой настоящей душечкой.

Стоило один раз взглянуть на этого мелкого банковского служащего и его дочку, которые пришли на третий ярус стадиона, чтобы послушать «Пастораль» Бетховена, и становилось ясно, что мужчина рано овдовел и так и не женился во второй раз; что он заботливый отец, который следит за тем, чтобы дочка была чисто и по моде одета, и хочет, чтобы она с детства привыкла к хорошей музыке и в будущем получила бы достойное образование; было ясно также и то, что, вернувшись домой, они будут сидеть на кухне под лампой и говорить о сегодняшнем концерте, но недолго, потому что надо пораньше лечь спать, чтобы завтра утром встать бодрыми и готовыми к новому дню…

На сцену вышел дирижер-иностранец. Аристократичные седые волосы и белый полуфрак красиво засияли в лучах прожекторов. Раздались аплодисменты. Он взошел на дирижёрский помост и медленно поднял палочку. Стадион затих.

В это время люди, сидящие неподалеку от папы с дочкой, заговорили о каких-то своих делах. Лысеющий клерк повернулся и, не разнимая сцепленных в замок рук, зашикал на них, требуя тишины.

Оркестр заиграл «Пасторальную» Бетховена.

Когда закончилась первая часть, границу между небом и землей уже затопила мгла. Музыка плыла по ветру и звучала то громче, то тише. Поток ветра искажал звучание.

Но Сёитиро толком не вслушивался в музыку. Он даже не смотрел в сторону далекой сцены, туда, где тускло поблескивали духовые инструменты. Все его внимание было поглощено сидящими впереди отцом и дочерью.