Ирина Ратушинская - Одесситы Страница 14

— Тогда, ничего не поделаешь, у тебя будет несчастная любовь. И ты от нее станешь певицей или еще кем-нибудь, но выдающейся женщиной. А тогда, может быть, он тебя полюбит, да поздно будет.

На этом и порешили. Весь город был к тому времени оклеен афишами о том, что под режиссерством Морфесси будет поставлен акт «Прекрасной Елены» с участием следующих лиц:

Ахилл — Заикин, Калхас — Куприн, Аякс — Жакомино, Менелай — сам Морфесси.

Это было неслыханно, и Одесса заволновалась. Борец, писатель и клоун — все знаменитые, все любимцы города, но — на одной сцене представить их просто невозможно. Впрочем, если режиссер — сам Морфесси. . Сборы были чудовищные, а великодушный режиссер, по чести говоря, не подозревая, кто именно — из всего города — больше всех изнывает от несбыточного желания быть Прекрасной Еленой в этом спектакле, все свое внимание уделил не так репетициям, как попыткам удержать своих развеселившихся друзей от возлияний Бахусу.

Им вся затея казалась чудесным, в одесском духе, озорством: позабавиться на сцене, а заодно пополнить скудную студенческую кассу на несколько тысяч. Один Морфесси чутьем профессионала улавливал призрак скандала в воздухе: легкомыслие легкомыслием, но если зрители будут обижены, дело обернется провалом, а этого город ему не простит. Одессе случалось освистывать и знаменитостей, возомнивших о себе, а середины южане не знают: полный успех или полный разгром.

Театр был полон, приставных кресел не хватило. Не только гимназисты и студенты, но и господа постарше смиренно стояли в проходах. Наша молодая компания вся была здесь. Им попасть на спектакль стоило особых трудов: гимназистам, независимо от возраста, запрещалось посещать публичные зрелища без разрешения от инспектора гимназии. Разрешений же таковых выдавали не больше, чем два в неделю. А в гимназии Бутович считалось, что достаточно и одного — это в театральный-то сезон! Тем не менее даже Владек, который разрешения не получил, каким-то чудом был тут же, надеясь, что в толпе его не заметят. Это было рискованно: добрый старый Нос сам был заядлым театралом, и по вечерам совмещал приятное с полезным: смотрел все, что стоило смотреть в городе, и заодно отлавливал самовольных гимназистов. Это грозило великими неприятностями, даже в выпускном классе. Но, как известно, искусство требует жертв.

На сцене тем временем Куприн — Калхас, великолепно задрапированный, сбился с роли и с величественным видом понес отсебятину. Это заметил не только Морфесси, схватившийся за голову за кулисами, но почувствовал и зал. В наэлектризованной атмосфере переполненного театра довольно было бы одного свистка, чтобы рухнула вся великая авантюра, похоронив под собой репутацию режиссера. Римма стояла ни жива ни мертва. Но тут Куприн улыбнулся — чуть насмешливо, чуть застенчиво, и улыбка эта, почувствовал Морфесси, каким-то образом спасла положение. Куприн все же был кумиром молодежи. Морфесси широко перекрестился и вышел на сцену с чувством, что все сойдет благополучно. Римма была не совсем права, утверждая позже, что «он вытянул на себе весь спектакль». Мало ли какую невнятицу нес жрец, на то он и жрец, в конце концов, но кто видел до этого Куприна в простыне? Под огромным Ахиллом дрожали подмостки, латы ему явно жали в плечах, он поражал воображение своим великолепием — так ли важно, что он больше рычал, чем пел?

Публика осталась в полном восторге. Накопившаяся было энергия бунта излилась в нескончаемых аплодисментах. У Ахилла, раскланивавшегося на овации, лопнула-таки застежка на кавалергардских латах, что вызвало дополнительную радость зала.

Владек на следующий год оказался одним из тех самых студентов, которым помог внести плату за учение неслыханный сбор со спектакля. Окончательно решившая свою судьбу Римма без особых трудов убедила мать и дядю, что ей необходимо учиться пению. К тому времени она была первой ученицей в гимназии, и было бы странно препятствовать девочке учиться, как она хочет. Один только Яков критически относился к «этим сольфеджиям» и не раз срывал домашние упражнения сестры тем, что тянул «мя-я-у!» нота в ноту Римминым голосовым переливам. Приходилось бросать пение и гоняться за увертливым братцем по всем трем комнатам. Яков любил эти погони, и на таких условиях соглашался мириться с надоевшей ему в доме музыкой.

ГЛАВА 8

Вербная неделя во всей России начиналась одинаково: великопостные службы в церквах шли своим чередом, а уже по всем дорогам тянулись телеги и целые обозы к вербному торгу. Расчищались и охорашивались площади, предназначенные для великого действа. В апрельской Одессе было уже тепло, и Куликово поле, подсохшее после весенних дождей, мирно румянилось под солнцем в предвкушении гулянья и веселья.

Гимназический батюшка, тот самый, которого так не любили Павел и Владек, над ними — теперь уже студентами — был не властен, но, судя по рассказам их младших братишек, строгости своей не утратил. Во всяком случае, он счел нужным прочитать «приготовишкам» особое наставление насчет вербного гулянья.

— На-по-минаю вам, господа, что Церковь в эти дни призывает вас к подвигу поста и покаяния, а не к легкомысленным, а часто и греховным развлечениям. Если гимназия освобождает вас на неделю от занятий, то это для того, чтобы каждый из вас мог должным образом поговеть, а отнюдь не устроить себе дополнительные каникулы. И если вы пропустите хоть од-ну службу в церкви — не надейтесь на продолжение добрых отношений с гимназией, в которую вы столь недавно имели честь быть зачисленными. Особо же хочу вас предупредить о так называемом вербном торге. Хотя гимназистам не запрещается его посещать, но вы должны помнить, что в эти дни мы будем готовиться к великому празднику Входа Господня в Иерусалим, и по церковной традиции именно поэтому народ православный встречает этот праздник с вербой, во замену пальмовых ветвей, которыми Господа нашего встречали в Иерусалиме. Петров, как называются в Писании пальмовые ветви?

— Вайями, батюшка, — встал навытяжку Максим.

— Верно, но в будущем потрудитесь давать полный ответ. Вы можете сесть. Так вот, вербу на торге продают именно за этим. Допустимо также покупать венки, украшения к иконам, пасхальные подарки для друзей и родных. Но не-до-стойно христианина, притом отрока, несущего уже сознательную ответственность за спасение своей души, забавляться в эти дни всякими свистульками, паноптикумами и тем более изображениями нечистого в бутылках. Об этом, зная ваше детское легкомыслие, хочу предупредить вас су-губо: едва исповедовав отцу духовному грехи ваши, воздержитесь от совершения новых — по крайней мере, до светлого Христова Дня, — неожиданно улыбнулся он.

Как обычно, раз улыбнувшись, суровый Медведев растаял и заговорил уже теплее — о том, как Господь премудро все устроил в своем попечении о России: нигде в эту пору цветов нет, не говоря уже о пальмах, а верба цветет себе, православным на утешение. Он даже вдался, правда, с сомнением поглядывая на класс, в рассуждение об особой роли детей в предстоящем празднике, и в конце концов с миром отпустил их, не поставив ни одной плохой оценки.

«Отроки, ответственные за спасение своей души», с облегчением и немалым шумом вырвались из класса, несколько озадаченные ролью вербы. Что в вербную субботу положена верба, а не что другое — они знали отродясь, и так приятно было нести со службы, уже ночью, вербовые веточки, все в нежном пуху, и огоньки свечей были такие же нежные, а запахи вербы и воска сливались в удивительный, праздничный аромат. Причем же тут замена цветов и пальм? В южной Одессе в апреле цветы уже были, да и пальмы стояли в кадках по всем почти домам, а на богатых дачах и в некоторых садах так прямо в земле и росли, их только на зиму укутывали и обшивали досками для тепла. Что же, получалось, Одесса — не Россия?

— А ведь чепуху Медведев говорил? — спросил Антось Максима уже на улице, щурясь от весеннего света.

— Кто его разберет. По Писанию вроде так получается, но цветов — хоть засыпься, а верба — раз в году, как можно сравнивать. Как он говорит, получается, Гриша-конь один только правильно делает, может, и нам пальмы в Аркадии обломать?

Оба расхохотались. Гриша-конь был одним из городских сумасшедших, прозванный так за громкое и всегда неожиданное ржание. Где он жил — никто не знал, но обычно его можно было видеть на паперти собора или уж в самом соборе — на службе. Он в вербную субботу обязательно приволакивал ворох пальмовых веток и норовил раздавать мальчикам, но на то он был и сумасшедший. Таким же безумием казалось друзьям обойтись без любимой вербной игрушки — стеклянного чертика в банке. Чертики были симпатичные, с рожками, толстенькими брюшками и копытцами на кривых лапках. Они весело плавали вверх-вниз и кувыркались в спирту, ничем не напоминали чертей, которых следовало бояться. А ребенок, оставшийся в вербную неделю без такого чертика и расписной свистульки, имел полное право чувствовать себя обделенным. Другое дело, если бы Медведев сказал, что они велики уже для этой забавы — тогда, с высоты своих десяти-одиннадцати лет, господа гимназисты еще бы подумали.