Анита Мейсон - Иллюзионист Страница 14

— Попробуй еще раз, — сказал Симон.

Он обращался не к Морфею, а к Тразиллу, который изящно вытянулся на ложе и теребил браслеты, пытаясь сформулировать свою мысль. Скорее всего он не собирался изречь ничего глубокомысленного, хотя обдумывал мысль уже несколько минут.

— Ну я не понимаю, как земля может быть богом, — наконец сказал он. — Если бы это было так, она не позволила бы людям копать каналы.

Они обсуждали «Тимея». То есть Симон обсуждал, а ученики пытались следить за ходом его мысли.

— Почему Платон сказал, что земля — бог? — нервно спросил худощавый поэт. Он редко говорил, и Симон никак не мог запомнить его имя.

— Потому что она прекрасна, вечна и имеет совершенную сферическую форму, — сказал Симон в третий раз за этот вечер.

Морфей задумался.

— Означает ли это, — сказал он, — что боги сферические?

— Не совсем, — сказал Симон. Эли-самаритянин затрясся от смеха, и Симон строго посмотрел на него. Эли был его лучшим учеником. Проблема заключалась в том, что он был религиозен.

Эли достиг того нежного возраста, когда разумом человек наполовину отказался от религии своего детства, но она остается у него в сердце. Сердце и разум Эли находились в постоянном конфликте, из которого он пытался найти выход в политике. У него хватало такта не приносить политику в дом Симона, но он приносил с собой свои конфликты. Он искал наставника, учителя; но, выбрав Симона, он сделал не самый лучший выбор. Симон дразнил его. Эли говорил себе, что Симон не всегда имеет в виду то, что говорит. Это было правдой, как и то, что, когда Эли думал, что Симон говорит правду, это было не так.

— Греки, — заметил Эли, — обожествят что угодно.

— А почему бы и нет? — спросил Симон. — Почему божественное не может быть повсюду?

— Потому что, если это будет так, — сказал Эли, — оно будет в вещах, которые подвержены изменению и распаду, а это противоречит разуму и оскорбляет нравственное чувство.

— Великолепно, — сказал Симон. — Хоть кто-то меня слушал.

— Однако дело не в этом, — сказал Эли. — А в том, что глупо называть богом то, над чем мы имеем власть, как говорит Тразилл. Бог — это то, над чем мы не властны.

— Многие бы с тобой не согласились.

— Конечно. Они поклоняются богам, которых не существует.

— А-а… — сказал Симон. — Существует только Бог Эли. Этого нельзя доказать, что не мешает ему в это верить.

Эли промолчал. Его трудно было вывести из равновесия в этот вечер.

— А вы сами во что верите? — отважился спросить худощавый поэт. — Вы можете доказать свои верования?

— У меня нет верований в том смысле, о котором вы говорите, — ответил Симон. — Будучи магом, я предпочитаю научный подход к любым вещам и явлениям и поэтому не верю ни во что: я либо знаю точно, либо сомневаюсь.

— Но вы ведь верите, например, в бога Гора, — возразил поэт.

— Нет. Я видел проявление определенной силы и испытал ее результаты на себе. Я называю эту силу Гором. Вот и все.

— Вы видели Гора? — сказал Тразилл с широко раскрытыми от удивления глазами.

— Да, в прорицаниях и снах.

— Как он выглядит?

— Обычно он является в виде ястреба.

— Но доводилось ли вам видеть его перед собой в истинной форме? — не унимался поэт.

— Нет, и надеюсь, не доведется.

— В таком случае, — вступил в разговор Эли, — откуда вы знаете, что он существует? То, что вы видели, могло быть просто демоном.

— Это правда, — сказал Симон, — но откуда ты знаешь, что твой Бог существует? Ты не можешь видеть Его — вам это запрещается.

Эли нахмурился.

— Есть один человек из Иудеи, — сказал худощавый поэт, — который изгоняет демонов.

— О боже, — сказал Симон, — его еще не поймали?

— Мой двоюродный брат… — начал Морфей.

— Морфей, — сказал Симон, — будь добр, принеси нам, пожалуйста, еще вина из кухни. Я отпустил сегодня мальчика-слугу на весь вечер.

— Опять? — сказал Эли.

— У него сегодня выходной, — объяснил Симон.

— Я думал, у него завтра вечером выходной.

— Я отпустил его сегодня, завтра он будет мне нужен.

Симона охватило раздражение. После того как у него появились ученики, его личная жизнь была на виду.

— В ближайшие несколько дней я буду очень занят, — сказал он. — Я бы попросил вас не приходить ко мне какое-то время.

Эли казался и удивленным, и обиженным.

Морфей принес вино и разлил его по бокалам. Довольно много вина пролилось на пол.

День был тихим и безветренным; хороший знак. Большую его часть Симон провел в медитации. Он ничего не ел и пил только воду. Вечером он и Деметрий приняли ванну и переоделись в чистое. Потом они ждали.

Они вышли на закате. Заклинание следовало произнести в час Сатурна. Симон нес статую, бережно обернутую; Деметрий нес книгу и все необходимое. Они направлялись на заброшенное кладбище, сразу за городом. По дороге Симон с недовольством отметил, что на луну набегают небольшие тучи. Поднялся ветер. С этим ничего нельзя было сделать.

Они дошли до места, и Деметрий помог ему очертить мечом круг — двойной, с именами Бога по четырем сторонам света. Они поместили статую за кругом на небольшом постаменте, а неподалеку развели костер на углях. В центре круга они поставили зажженный факел. Затем Симон велел Деметрию уйти. Его помощь могла понадобиться, но риск был слишком велик. Он подождал, когда мальчик отойдет на достаточное расстояние, прежде чем снять со статуи покрывало и подбросить фимиама в костер. Он вошел внутрь круга и замкнул его. Затем начал заклинание.

Он ждал, но ничего не происходило. Потом он услышал за спиной слабое скрипучее бормотание. Волосы у него на затылке встали дыбом. Он повторил заклинание, приказывая духу показаться в безопасном облике. И снова услышал едва различимое нечеловеческое бормотание. Он обернулся, но теперь бормотание послышалось справа, потом снова позади. Какое-то время он глупо поворачивался то в одну, то в другую сторону, пока не понял, какой опасности подвергается. Подняв меч правой рукой и держа книгу в левой, он стал медленно поворачиваться по кругу, рассекая темноту на севере, востоке, юге и западе, заставляя демона появиться у острия меча.

— Я заклинаю тебя и велю тебе немедленно предстать передо мной, без шума, уродства и безобразия. Я заклинаю тебя с силой и неистовством именем Шаддая, Элохима, Саваофа, Адоная. Я заклинаю тебя Судным днем и Соленым морем, глазами Хранителей и колесами Офанима, огнем Всевышнего.

Грозные слова прогремели эхом в горах. Когда они стихли, за его спиной послышались слабый писк и шорох.

— Я снова заклинаю тебя святейшим именем Бога, Адоная Мелеха, к которому обращался Иешуа и остановил ход солнца; я заклинаю тебя именем Элохима, к которому обращался Моисей, когда воды перед ним расступились; я заклинаю тебя именем Аглы, к которому обращался Давид и сразил Голиафа.

Тишина. Долгая настороженная тишина.

Симон, по лицу которого градом тек пот, вознес руки к небесам:

— Я принуждаю тебя и велю тебе Именем из четырех букв, которые нельзя произнести вслух, святейшим и самым грозным Именем…

Что-то невидимое шевельнулось. Он поборол желание обернуться и вместо этого не сводил глаз с дымка, который, поднимаясь над костром, колебался под порывами ветра то в одном, то в другом направлении. Он ослабил волю и велел духу принять форму и явиться в дыме.

Вдруг он это почувствовал. Его разум захватила и удерживала сила, равная его собственной. Но эта сила вела себя не так, как он велел. Она была шаловливой и капризной: она забавлялась им. Он напрягся, пытаясь подчинить ее своей воле. Она противилась и изгибалась, стараясь высвободиться, и он почувствовал, что слабеет; внутренности обожгла боль. Он не мог справиться с этой силой. Она одолела его. Он упал на колени на самом краю круга и выронил книгу. В свете факела он искал проход — и не мог найти. Его трясло.

Он встал на ноги, сжимая меч и талисман, и начал произносить заклинания по памяти. Но язык его не слушался, он запинался и вдруг с ужасом понял, что не помнит слов. Он успел остановиться, едва не совершив роковую ошибку. За спиной он услышал быстрое радостное бормотание.

Он почувствовал в теле неестественный холод. Он был в страшной опасности. Нужно избавиться от духа, пока он еще в силах это сделать. Собрав всю свою волю, он вспомнил необходимые слова. Прежде чем он успел их произнести, мощный порыв ветра сорвался с гор, раздув огонь в костре так, что из красного тот сделался золотым, а шлейф дыма поплыл над кругом. На какой-то миг Симон был ослеплен, а когда открыл глаза, увидел, что статуя, возвышающаяся на постаменте, накренилась и упала. Ветер внезапно стих. Все замерло. Потом из дыма, который теперь поднимался вертикально, явилось нечто округлое, с ногами, и такое ужасающее, что Симон инстинктивно отпрянул и заслонился талисманом.