Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы Страница 14

Мысль о господствующей мысли помогает что-то понять в себе. Таков весь Заратустра, взыскующий ясности у читателя.

«Одинокий рай» из цикла «Судьбы современников», фильм живописный, свежий, с музыкой и стихами Александра Суханова, Арво Пярта, о священнике, идущем через Кавказский заповедник, где он когда-то работал егерем. Священник бодр и колоритен. Один из его спутников — егерь. В избушке на горном склоне этот егерь вслух читает Библию, потом рассуждает о вере. Говорит чисто и хорошо. Но вдруг священник начинает возражать. Похоже — какой-то спор. О чем? Поначалу оторопь берет. Ведь егерь читал Библию? Несомненно. Егерь христианин? Да. Живой христианин. В чем же дело? Почему священник явно нервничает? Жесты: отмахивается.

Вскоре кое-что разъясняется: егерь наслушался внизу протестантских проповедей.

В этом эпизоде последнее слово за священником. Но егерь в своей простоте и бедности выглядит убедительнее. Спор на горах. Глядя на них, понимаешь, что это спор о форме. Да, буквально, спорят ряса и житейская рубашка.

И кажется, что и все религиозные споры подобного характера таковы. Отмашкой не отменить уже богатство религиозной картины мира.

Вчера снова поехал на Днепр во второй половине дня. Встретил аиста на том же месте, на краю поля, у дороги, только теперь он не улетал, а вышагивал, раздумчиво озираясь на меня. На кружной дороге валялась сбитая машиной рыжая сова, притормозил, посмотрел. Кажется, неясыть. На берегу реки, где всегда скрипят двери, в глубокой тени толстых вязов оставил велосипед, а сам вышел под солнце, взмахнул допотопным спиннингом. Нравится это место. От моего дома доезжаю сюда за полчаса. Напротив гора леса, называется Высокое. Однажды мне пришло в Газни письмо от учительницы географии, с которой мы и сейчас общаемся, в нем оказался прямоугольник пленки — меньше спичечного коробка, слайд, посмотрел на свет и узрел гору осеннюю, пеструю, неправдоподобно густую: Высокое. И теперь иногда при взгляде на Высокое за полотном живой реки видишь небо Азии, ну, есть в этом всегда что-то слегка безумное, сдвиг пространства-времени.

На этот раз повезло больше: река одарила двухкилограммовым голавлем. Да, рыбы в Днепре мало и такой улов радует. Сбил знойный морок плаваньем, и назад. На деревенской дороге увидел бумажки — деньги. Остановился. 70 рублей. Кто-то потерял. Хм. Подумал, — придавил бумажки камешком, чтобы проезжающие машины не сдули, поехал дальше. Соображал: а если бы тысяча? Две?.. Аистов на поле уже было двое. Очень высокие птицы. Если рядом встать — наверное, по солнечное сплетение будут. Вспомнился ненароком Гауф, его рассказ о том, как халиф и везирь превратились в аистов, а избавила их сова, выговорила заветное слово. А вот его я уже припомнить не мог. Западное солнце глядело на меня в упор, оплавляя сознание, под колесами курилась пыль, и мне уже было не до реминисценций.

На проспекте Строителей любитель запускал самолетик радиоуправляемый. Возле него остановились прохожие, пятеро мужчин, подростки, две женщины, одна выказывала признаки нетерпения, мол, надо идти за покупками и т. д. Но ее спутник стоял, разинув рот, таращился вверх. И я затормозил, посмотрел.

Самолетик парил между серых девятиэтажек, иногда забирался очень высоко и вдруг мчался к земле и снова взмывал легко и весело. Между мужем и нетерпеливой женой уже назревал скандал. Медленно двинулась прочь и вторая женщина, оглядываясь на мужа. Пора было и мне идти. Но я еще успел заметить, как самолетик пролетел прямо над толстыми проводами высоковольтной линии. Как просто! А во сне этот маневр ввергает в ужас.

Женщины редко летают во сне, им этот тренинг и скучен.

Метерлинк в «Синей птице» проводит ту же мысль, что и Банкей, самый простой, как его называли, учитель дзэн (1622–1693). Банкей: «Прямо сейчас все вы сидите передо мной как будды. При рождении каждый из вас получил от своей матери сознание будды» = синюю птицу. (В конце пьесы Метерлинка, напомню, она упорхнула.)

Меня ослепляют два солнца: небесное и речное. Мимо проносится пара зимородков, тревожно-весело пересвистываясь. Я как плавленый сырок. Почти девять часов вечера, но жарко. Не выдерживаю, ухожу, так ничего и не поймав. Под дубками тенисто… Но солнце клонится ниже — и уже сумрак просвечен длинными красноватыми лучами. Мир щурится, и я на него щурюсь.

Как быть ненавистнику завершенности? Ведь мир в становлении? Поставить точку может только Господь? А мы все обречены на другие знаки? Современный автор должен писать вещь только со знаком вопроса? Но кто отважится на такой эксперимент? Ведь это будет смешно?

Даже сейчас смешно…

Днепровский собачий шиповник всегда представлялся мне нищим даосом. Почему собачий? Так его называют охотники, рвет собакам шерсть. Даосу предпочтительней недеяние, эта беготня его раздражает. О даосах в старину говорили: одет в рубище, но за пазухой нефрит. И шиповник одет блёкло и скучно, а благоухает. Стоит среди кочек, смотрит на небо, на пролетающих птиц, на облака, плывущие долгими письмами. Даос всюду в Поднебесной пребывает.

В первых числах апреля нашу ораву в новенькой полевой форме и пилотках перекинули из Москвы в Туркмению, мы сразу скатали там шинели, теплынь, всюду листья, ласковый ветерок. Дожидаться вечернего поезда к предгорьям Небит-Дага, где нам предстояло прожить дикой жизнью в лагере подготовки два с половиной месяца, нас привели на стадион рядом с вокзалом. Расселись по трибунам, как будто собирались смотреть матч или забег. Рядом был ларек, все бегали туда за газированной водой «Буратино», сигаретами. Пошел и я, набрал печенья «Шахматное», несколько пачек «Кэмела». Странно было, что в Ашхабаде эти сигареты продавали. В Москве купить «Яву» считалось удачей. Когда вернулся, меня подозвал сержант-туркмен, наш «покупатель». Я взошел по ступенькам к нему, остановился двумя-тремя ступеньками ниже. Ты у кого спрашивался? Ни у кого, ответил я, никто ведь… За себя говори, сказал он и вдруг встал и ударил ногой по моим рукам. Все сигареты, печенье, что-то там еще разлетелось в стороны. Не долго думая, я преодолел разделявшие нас ступеньки и заехал ему в скулу. Зимняя шапка с кокардой покатилась, сержант осел, схватился за щеку, ошеломленно вытаращился. Ты чё? я твой сержант… командир!.. — крикнул он. Я ничего ему не ответил, собрал все и пошел к своим ребятам. Молоток, говорили они, правильно. Не ссы, если что…

Часа три спустя на гаревой дорожке появилась живописная компания из четверых сержантов и дедов, пятым был наш. Он показал на меня. Меня позвали. Пришлось спуститься к ним. Атлетического вида сержант-туркмен, на полголовы выше меня (а я не маленького роста), улыбнулся. Ну чё? не все понимаешь? Он приобнял меня. Пошли. И мы мирно двинулись по дорожке. Сержант что-то разъяснял мне про правила службы. Потом дорожка повернула, а мы все сошли с нее и оказались за каким-то строением. Тут же атлет заехал мне левой так, что меня отбросило к стене, все остальные развернулись веером и замелькали кулаки и начищенные сапоги. Я только и делал, что закрывал лицо, голову. И почувствовал, что зверски устал и сейчас свалюсь. Но тут раздались голоса.

Наши пришли!.. Наконец-то. Атлет попробовал на них кричать, мол, кто вам сюда разрешил, салабоны. Но ребята стояли на своем: отпустите его. Отпустили.

Вернулись на трибуны, закурили. Обсуждали происшедшее. Рвались в бой. Закурил и я, но тут же выкинул сигарету, сплюнул красную слюну. Тяжелое курево, этот «Кэмел». Надо бросать курить.

Атлет с гаревой дорожки улыбался мне.

Солнце во всей своей огненной красоте-ни-для-кого встает над кирпичным горизонтом общежития и пышет лучами в мои окна, озаряет фотографии и репродукции картин, китайскую розу в кадке, виноградную лозу, гранат на подоконнике, книги. Соединение бездушного бессмысленного огня со всем этим вызывает странное чувство. Да, как будто ты затерялся среди шестеренок и валов гигантского механизма. И умудряешься жить. И гранат с виноградной лозой умудряются пить свет смертоносного океана гнева-огня, громоздящегося над крышей общаги. И этот свет ласково сияет на листьях. Что в высшей степени подозрительно! И скорее всего случайно.

Случайный мир, случайная жизнь, и при этом сколько серьезности во всем. Вот подозреваю, почему суфии были всегда пьяны, да и просто поэты, в них жило это чувство случайности, оно воспламенялось всякий раз, когда всходило солнце, и угрюмая основательность окружающих лишь сильнее их пьянила. Окружающие готовились к войне. Мир городов был суров и вечен. А солнцепоклонник пьян, ибо знал истину случайности.