Флэнн О'Брайен - Третий полицейский Страница 14

— Да, Майкл, — любезно сказал сержант.

— Холодновато, — сказал господин Гилхени. Из внутреннего помещения, где Мак-Кружкин трудился над своим ранним ужином, до нас донесся крик.

— Дай закурить, — взывал он.

Сержант вручил мне еще одну мятую сигарету из кармана и ткнул большим пальцем в направлении задней комнаты. Входя туда с сигаретой я слышал, как сержант открывает огромную конторскую книгу и задает краснолицему посетителю вопросы.

— Какой он был марки, — говорил он, — какой у него номер рамы, была ли на нем фара и опять же насос?

V

Долгий и беспрецедентный разговор, произошедший у меня с полицейским Мак-Кружкиным, когда я зашел к нему в качестве посланца с сигаретой, впоследствии напомнил мне некоторые из наиболее утонченных спекуляций Де Селби, особенно его исследование времени и вечности при помощи системы зеркал. Я понимаю его теорию следующим образом.

Человек, стоящий перед зеркалом и видящий в нем свое отражение, видит не истинное свое изображение, а картину себя в бытность более молодым человеком. Де Селби дает этому феномену весьма простое объяснение. Свет, совершенно справедливо утверждает он, обладает определенной и конечной скоростью распространения. Отсюда следует, что, прежде чем отражение какого-либо предмета в зеркале можно назвать состоявшимся, необходимо, чтобы лучи света ударились о предмет, затем пришли в столкновение со стеклом, чтобы вновь быть отброшенными на предмет — например, в глаза человека. Поэтому имеет место поддающийся оценке и расчету промежуток времени между моментом бросания человеком взгляда на свое лицо в зеркале и запечатлением отраженного образа у него в глазу.

Пока, можно сказать, все прекрасно. Верна эта идея или ошибочна, количество истекшего времени столь пренебрежимо мало, что вряд ли кто-либо из здравомыслящих людей станет из-за этого спорить. Но Де Селби, всегда гнушающийся остановиться на достигнутом, упорно отражает первое отражение еще в одном зеркале и заверяет, что различил во втором образе мельчайшие изменения. В итоге он строит известное сооружение из параллельных зеркал, каждое из которых бесконечно отражает все уменьшающиеся образы помещенного между ними предмета. Помещенным предметом в данном случае было лицо самого Де Селби, и он утверждает, что изучил при помощи «мощного стекла» бесконечное число его уходящих назад отражений. Согласно его признанию, он увидел в свое стекло удивительные вещи. Он якобы видел все возрастающую моложавость отражений своего лица по мере их отступления, так что самое удаленное из них, слишком мелкое для невооруженного глаза, — было безбородым лицом двенадцатилетнего мальчика и, по его собственным словам, «ликом редкой красоты и благородства». Ему не удалось довести вопрос до колыбели «из-за кривизны Земли и ограниченных возможностей телескопа».

О Де Селби пока все. Мак-Кружкина, краснолицего и тихо пыхтящего от количества еды, упрятанной им в брюхо, я нашел за кухонным столом. В обмен на сигарету он бросил на меня несколько ищущих взглядов. «Вот так вот», — сказал он.

Он закурил сигарету, и сосал ее, и исподтишка улыбался мне.

— Вот так вот, — сказал он снова. Рядом с ним стоял его фонарик, и он поигрывал по нему пальцами.

— Отличная погодка, — сказал я. — Зачем вам фонарь средь бела утра?

— Я могу вам задать вопрос ничуть не хуже, — отозвался он. — Не могли бы вы уведомить меня о значении слова «бюльбюль»?

— Бюльбюль?

— Как бы вы сказали, что такое бюльбюль?

Головоломка эта меня не интересовала, но я притворился, что роюсь в уме, и недоуменно кривил лицо, пока не почувствовал, что оно достигло половины положенного ему размера

— Не женщина ли из тех, что берут деньги?

— Нет.

— Не латунные шишечки на немецком паровом органе?

— Не шишечки.

— Не имеет ли какого-нибудь отношения к независимости Америки или тому подобному?

— Нет.

— Механический моторчик для заводки часов?

— Нет.

— Опухоль или пена во рту у коровы или такие вот эластичные штуки, которые дамы носят?

— И рядом с ними не лежало.

— Не восточный музыкальный инструмент, на котором играют арабы?

Он захлопал в ладоши.

— Не то, но очень близко, — улыбнулся он, — совсем по соседству. Вы сердечно вразумительный человек. Бюльбюль — это персидский соловей. Что вы теперь об этом думаете?

— Я редко попадаю впросак, — сказал я сухо.

Он восхищенно посмотрел на меня, и некоторое время мы молча сидели вдвоем, как если бы каждый из нас был очень доволен и собой, и другим и имел на то веские основания.

— Вы, без малейшего сомнения, человек с высшим образованием? — допрашивал он.

Я уклонился от прямого ответа, но постарался сидеть на своем стульчике с видом большого ученого и далеко не простого человека.

— Я думаю, вы всевечный человек, — сказал он медленно.

Некоторое время он просидел, подвергая пол строгому осмотру, а затем направил на меня свою темную челюсть и стал меня допрашивать о моем прибытии в приход.

— Не хочу хитрить, — сказал он, — но не проинформируете ли вы меня о своем прибытии в наш приход? У вас, разумеется, был трехскоростной переключатель для холмов?

— Нет у меня трехскоростного переключателя, — ответил я довольно резко, — как равно и двухскоростного, а также правда и то, что у меня нет двухколесного велосипеда, насоса у меня мало или вовсе нет, а фара если бы у меня и была, в ней не было бы никакой нужды, поскольку, ввиду отсутствия двухколесного велосипеда, у меня нет и скобы, куда ее можно было бы привесить.

— Пусть так, — сказал Мак-Кружкин, — но ведь на трехколесном велосипеде над вами, верно, смеялись?

— Нет у меня ни двухколесного, ни трехколесного велосипеда, и сам я не дантист, — сказал я с суровой и категорической тщательностью, — и я не признаю ни велосипедов с большим передним и маленьким задним колесом, ни мотороллеров, ни безмоторных дрезин, ни туристических тандемов.

Мак-Кружкин побледнел, нетвердо схватился за мою руку и напряженно вгляделся в меня.

— За весь отпущенный мне природой пых, — сказал он наконец сжатым голосом, — я ни разу не сталкивался ни с более фантастическим эпилогом, ни с более своеобразной историей. Вы, точно, — своеобразный далеко заходящий человек. До смертного своего вечера не забуду этого, сегодняшнего утра Только не говорите, что вы меня подначиваете!

— Нет, — сказал я.

— Ради хрипа!

Он встал, негнущейся ладонью пригладил волосы назад вдоль черепа и долго смотрел в окно глазами, лопающимися и танцующими на лице, подобном пустому, бескровному мешку.

Потом он прошелся, чтобы восстановить кровообращение, и взял с места на полке маленькое копьецо.

— Вытяните руку, — сказал он.

Я довольно лениво вытянул ее, а он направил на нее копье. Он двигал его все ближе и ближе, и, когда блестящее острие оказалось на расстоянии около пятнадцати сантиметров, я ощутил укол и коротко вскрикнул. На середине ладони показалась бусинка моей красной крови.

— Вот спасибо, — сказал я. Я слишком удивился, чтобы досадовать на него.

— Это вас заставит задуматься, — заметил он торжествующе, — будь я старый голландец по профессии и национальности.

Он положил копьецо назад на полку и косо посмотрел на меня с бокового угла не без некоторого, так сказать, км-з'атше.

— Может, вы способны это объяснить? — сказал он.

— Это предел, — сказал я изумленно.

— Тут потребуется некоторый анализ, — сказал он, — интеллектуально.

— Почему ваше копье укололо, когда острие было в пятнадцати сантиметрах от того места, где у меня из-за него выступила кровь?

— Это копье, — ответил он тихо, — одна из первых вещей, изготовленных мною на досуге. Теперь я от него не в большом восторге, но в год, когда я его сделал, я был довольно горд, и утром никакой сержант не смог бы меня заставить встать. Другого такого копья нет во всю длину и ширину Ирландии, а в Амэрикай имеется один лишь подобный предмет, да и то я не слыхал, что это такое. Однако я никак не приду в себя от потрясения: без велосипеда. Боже милостивый!

— Но копье, — настаивал я, — расскажите мне, в чем там суть, будьте молодцом, я никому не скажу.

— Вам я скажу, потому что вы конфиденциальный человек, — сказал он, — и человек, сказавший о велосипеде нечто, чего я никогда не слыхал. То, что вы считаете острием, вовсе не острие, а всего лишь начало остроты.

— Очень чудесно, — сказал я, — только я вас не понимаю.

— Конец имеет длину пятнадцать сантиметров и отличается такой остротой и тонкостью, что добрый старый глаз его не видит. Первая половина остроты толстая и крепкая, но и ее тоже не видно, потому что в нее переходит настоящая острота, и если бы вы могли увидеть одну, то увидели бы и другую или, может быть, увидели бы их соединение.