Admin - Торжество возвышенного Страница 14

Подбежав к двери, я распахнула ее. Секунду он колебался, потом вышел из комнаты и ушел из дома.

Всем тем, кто меня соблазнял, я отказала. Шлюха?! Однажды я была изнасилована, недолго жила с твоим отцом, потом стала монашкой. Я монашка, а не шлюха, сынок. Отец тебе так лживо меня нарисовал? Я обездоленная, несчастная женщина. Моя надежда только на тебя. Как же ты можешь выставлять меня в таком виде?! Я обо всем тебе расскажу, но когда же ты вернешься?!

Мерзавцы проникают в наш старый дом под покровом ночи. Своими грешными циничными сердцами они оскверняют дорогу, ведущую к святому аль-Шаарани. Сердце мое замирает, я слежу за их развратными взглядами. Испуганный Аббас кружит около комнаты. Ты сокровище, сынок, тебе нельзя задыхаться в грязи и бедности. Сейчас я приветствую их с притворной радостью и провожаю в комнату на верхнем этаже, которую, взяв кредит, для них оборудовала. Я прислуживаю им официанткой, подавая закуски и выпивку. Уже не знаю, на какой ступени к аду я стою.

— Не волнуйся, милый. Это друзья твоего отца. Все мужчины это делают…

— А ты, мама, какое имеешь к этому отношение?

— Они мои коллеги по театру, я не могу их не принимать.

Сархан аль-Хиляли говорит, занимая свое место за столом:

— Хорошее гнездышко, безопасное.

Исмаил тасует карты. Фуад Шельби смеется:

— Тахии нельзя сидеть рядом с Тариком.

Карам стоит за ящиком с наличными у края стола. Тарик комментирует со смехом:

— Для сбора пожертвований святому Караму Юнесу!

Сархан аль-Хиляли предупреждает:

— Не шуметь во время игры!

Карам растворяет опиум в черном чае. Лиха беда начало!

Я вернулась в лавку также как одежда, взятая мною напрокат, вернулась к своей хозяйке. Вот он сидит с рассеянно-печальным лицом. Продает орехи и семечки, вместе с покупателями жалуется на времена. Я заговорила, будто обращаясь к самой себе:

— Пьеса имеет успех — какое утешение!

Он сказал:

— Через неделю можно будет судить.

— Публика потрясена, это — главное.

— Знаешь, сколько аль-Хиляли дал ему за пьесу?

— Первую работу покупают задешево, Аббас не при деньгах.

Он захохотал. В душе я его прокляла.

В просторной комнате на меня уставился злой гений. Он улыбается и бормочет:

— Добро пожаловать, Халима. Дай-ка угадаю. Твой сын принес новую пьесу?

— Точно.

Он обращается к Аббасу:

— Предыдущие пьесы ничего не стоили.

Аббас говорит:

— Я каждый раз прислушиваюсь к вашим рекомендациям.

— Хвалю тебя, по крайней мере, ради матери.

Недели проходят одна за другой, и успех все очевиднее. Раньше у театра не было такой популярности. Проходят недели и месяцы. Когда объявится автор? Пусть будет, как ты задумал, пусть я буду страдать, сколько ты мне отмерил, но где же ты? Я сказала громко, чтобы услышал муж:

— Наверняка, у них в театре есть новости о пропавшем.

— Последний раз я ходил туда десять дней назад.

Я больше ничего не требовала, только бы не попасться на его острый язык. Время от времени он наведывался в театр, я же после премьеры не решалась туда зайти. А он пошел на утро следующего дня. Теплый день, солнечный. Мое сердце бьется, одержимое надеждой.

Я могу поверить в любые небылицы, но то, что Аббас женится на Тахии, я принять не могу. Аббас уйдет, а Тарик Рамадан останется. Где же высшая справедливость?

— Аббас, она старше тебя, по меньшей мере, лет на десять!

Он безразлично улыбается. Я продолжаю:

— Она немало пожила, многое уже повидала… Да ты, видать, не понимаешь, что это значит?

— Просто ты никогда не знала любви.

У меня все внутри сжалось от обиды, похороненные в глубине души печали напомнили о себе. Он опять сказал:

— Мы начнем новую жизнь.

— Человек не в силах изменить свое прошлое.

— Тахия все равно невинна.

Я была несправедлива, я позабыла саму себя. Желала ему лучшей доли. Ко мне пришла Тахия. Грустная и полная решимости. Она говорила, умоляя:

— Не стой на пути моего счастья.

Я ответила ей резко:

— Ты крадешь невинность.

— Я буду ему достойной женой.

— Ты?!

Она смутилась от моих слов, побледнела и произнесла:

— Все женщины в театре начинали с Сархана аль-Хиляли!

Я схватилась за сердце. Да, все судят по собственному опыту, да еще о том, о чем и понятия не имеют. Она как будто угрожает мне. Ненавижу ее. Но сын останется мне сыном, что бы ни случилось.

Почему муж задерживается?

Почему? Солнечные лучи уже сползают со стен домов по узкой улице, что же задержало его? Он узнал, где сын, и направился туда? Может, они вернутся вдвоем? Я представляю виноватое выражение на его улыбающемся лице, когда он будет просить прощения. Я верю, что эта мука не может продолжаться вечно. Да, пьеса действительно открыла мне глаза на то, что мои плоть и кровь уже слабы. Кто думал, что Халима, красавица, сама невинность, проживет такую жизнь? Сейчас мое сердце бьется только прощением и любовью. Рассуди, Господь, в чем ты нам судья. Даже Караму я прощу его жестокость, потому что он жалок. Я прощу ему все, когда он вернется, ведя под руку моего любимого заблудшего сына. Мое сердце бьется в неожиданном вдохновении, но каждый его удар приближает разочарование… Покупатель сказал мне, взяв свой кулек:

— Ты, мать Аббаса, витаешь в другом мире.

До меня доносится призыв на вечернюю молитву. Короткий зимний день накрывает тьма. Он не мог опоздать без причины. Ему ли не знать цены моего невыносимого ожидания? Но что так его задерживает? Свеча догорает, зимний ветер уносит ее огарок. Я встала, не нахожу себе места. Сердце забилось как-то иначе. Он предал меня без сожаления. Мое терпение кончилось, я иду… Первый, с кем я столкнулась у входа в театр, был Фуад Шельби. Он начал необычно мягко, протягивая ко мне руки со словами:

— Я хочу, чтобы это оказалось неправдой.

Я спросила, теряя последнюю надежду:

— Что случилось?

Он замялся и не произнес ни слова. Я спросила:

— Касается Аббаса?

Он кивнул, но ничего не добавил. Я потеряла сознание.

Очнувшись, я обнаружила, что лежу на диване в буфете, а дядюшка Ахмед хлопочет надо мной. Здесь же были Фуад Шельби и Тарик Рамадан. Дядя Ахмед сообщил мне новость голосом полным сочувствия. Он закончил:

— Никто не верит.

Фуад Шельби довез меня на своей машине. По дороге спросил:

— Если он покончил с собой, где же тело?

Я спросила:

— Зачем он написал это письмо?

И он ответил:

— Это его тайна. Придет время, и мы ее узнаем.

Но я знаю его тайну. Я знаю свое сердце. Я знаю свою судьбу. Аббас мертв. Это зло наиграла дудочка.

Аббас Карам Юнес

Старый дом и одиночество — мои спутники с первых лет жизни. Я помню его наизусть. Его ворота в форме арки. Смотровое окошко с железной решеткой. Комнаты на двух этажах с высокими потолками и покрашенными деревянными балками, кафельным полом. Старая выцветшая мебель, диван, тюфяки, циновки, коврики. Витражи в дверях из кусочков разноцветного стекла — красного, зеленого и кофейного. Населяющие его мыши, сверчки, ящерки. Крыша с натянутыми, как провода трамвая или троллейбуса, бельевыми веревками. Летом до сумерек с нее просматриваются другие крыши, кишащие женщинами и детьми. Я гуляю по крыше один, здесь всюду раздается мой голос, твердящий урок, читающий стих, разучивающий отрывок из пьесы или напевающий песню. Я смотрю на узкую дорогу, следя за живым потоком, высматриваю, с кем бы поиграть. Мальчик зовет меня:

— Спускайся!

А я отвечаю:

— Дверь заперта, а ключ унес отец.

Я привык к одиночеству и днем и ночью, я его не боюсь. Я не боюсь чертей. Отец говорит со смехом:

— Чертей нет, только люди…

Мать всегда говорила мне:

— Будь ангелом.

В свободное время я развлекался тем, что гонял мышей, ящериц и сверчков. Однажды мать сказала:

— Когда ты был младенцем, я брала тебя с собой в театр в кожаной сумке и укладывала рядом на диван в кассе. Часто в театре я кормила тебя грудью.

Я не помню той поры, но мне вспоминается относительно раннее время, когда мне было четыре или около того, и я гулял по холлу театра либо за кулисами. Я слушал, что произносят актеры, то там, то здесь заучивающие свои роли. В моих ушах звучали гимны добру, проповеди, обеты злу и аду. Так я получал воспитание, данное мне не отцом и не матерью — их никогда не было рядом, они или спали, или работали. Вместе с отцом я присутствовал на премьерном показе каждого спектакля и проводил время либо в свете рампы, либо спящим. Там же из рук Фуада Шельби я получил в подарок первую книгу — о сыне султана и ведьме. Так в театре я узнал, что есть добрый герой и злой демон. Ни у одного из моих родителей не было времени, чтобы наставлять меня. Отец совсем не заботился о моем воспитании, а забота матери ограничивалась тем, что она давала мне странное напутствие: