Руслан Белов - Кот в сапогах, модифицированный Страница 14

— Вот, Бладушка, рецептик тебе, — сказала, по-сестрински радушно улыбаясь. — Я его в Центральной Африке вырезала, когда среди каннибальских племен марксизм-ленинизм распространяла, просто так вырезала, потому что Раису Матвеевну в те времена и знать толком не знала.

Я подумал, что все на свете случается по-марксистки, то есть диалектически — живет человек, живет, развивается по спирали, растет, вес прибавляет, а потом, бац, количество переходит в качество, и его съедают.

— Надо сказать, такое всенародное одобрение кулинарного моего поползновения не совсем по вкусу мне пришлось, — задумчиво продолжал Людо-Мясоедов (ниже буду называть его для краткости изложения только лишь фон Бладом), — да, не по вкусу.

— Это почему?

— Понимаешь, когда тебе что-то спихивают, начинаешь думать, что товарец так себе, с душком. Но меня с пути своротить тяжело, даже самому это не удается, и к Первому мая все было готово.

— Теща, что ли, была готова?

— Да, и все по категориям, все отдельно, все в своем корытце, как в хорошем магазине. Домашние как увидели ее на подносах, так скуксились от чувства вины — родной все же человек был, хоть и противный. А я ничего. Даже наоборот, потому что ее филей по сравнению с ее живым задом, это то же самое, что птичье молоко по сравнению с гуано. А ее мозги по сравнению с тем, что она глубокомысленно изрекала за столом? Это же пища богов против мыслительного пука.

— Я вас понимаю. Сам бы тещ ел, но они меня опережали.

— Не ели бы, уверен, — сказал он, удивленно рассматривая пятно крови, украшавшее его халат у локтя. — Откуда оно здесь? — это о пятне. Поднял глаза и стал говорить, неприязненно кривя губы: — Понимаете, все хорошо, все довольно вкусно, но есть какой-то неуловимый у них привкус, я имею в виду отъявленных тещ, ни перцем, ни хреном его не перебьешь. Последние килограммы, клянусь, с закрытыми глазами, доедал, и токмо лишь ради сокрытия улик.

— А вы, что, не одну тещу съели? Откуда у вас такие обширные знания об их вкусе?

— Не одну… — обнажив крупные жемчужные зубы, он любовно посмотрел на них в зеркало. — Когда моя кончилась, друг свою в багажнике привез, и я не смог ему отказать, так слезно умолял, даже на колени опускался. Собственно, с этой бедной женщины и началось привычка… А она, как вы знаете, вторая натура.

— Да… — покачал я головой. — Но я что-то не все понимаю.

— Чего не понимаете?

— Никак не могу представить себе, как вы живете с женой… После ужина приходите к ней, ложитесь рядом, ласкаете, целуетесь, и она знает, что вас греет и подвигает на секс хорошо проваренный кусок ее родной матери…

— Мать уже кончилась, я говорил.

— Ну, кусок другой женщины. Тещи вашего друга.

— Она тоже кончилась, — металлически посмотрел фон Блад.

— И что, запасов никаких нет? — встревожился я.

— Нет. Иначе я предложил бы вам попробовать кусочек. Но вы за меня не беспокойтесь. От человека к человеку я пощусь. Мне это посоветовал один известный диетолог, не одну книгу издавший.

Он так емко, посмотрел, потусторонне, что я понял: меня не дурачат. Решив все же держать себя в руках — авось, вывезет кривая, — засмеялся:

— Посоветовал перед тем, как вы его съели? Я имею в виду диетолога?

— Вас послушать, так я каждый день по человеку съедаю, — снисходительно улыбнулся Блад. — Вы хоть знаете, сколько в нем килограммов продукта? Мышечная масса человека достигает 40 процентов от живого веса, и от каждого убоя я получаю с учетом усушки около тридцати двух килограммов мяса. Прибавьте к этому сердце, мозги, требуху — все остальное, особенно печень, в последнее время никуда не годится. Везде камни, эрозия, цирроз, образования, полипы. Я не пойму этих людей… — подняв брови, сокрушенно покачал головой. — Как можно так небрежно относиться к своему телесному здоровью? Вот я каждый квартал исследуюсь и подлечиваюсь, так что выход от меня был бы процентов на 10-15 выше, чем от средней моей овечки, так я своих, гм… клиентов называю. Так о чем я? Да, о мясе. Так вот, с каждой овечки я получаю около тридцати пяти-сорока килограммов соответствующей продукции. Этого хватает месяца на три, ведь мне, как любому человеку, хочется еще и курочки, и телятинки, и дичи, и морепродуктов, не говоря уж о разной там экзотике…

Фон Блад, глядя мечтательно, сглотнул слюну. «Похоже, действительно сейчас после тещи друга вегетарианит», — подумал я, и неожиданно для себя поинтересовался:

— А кто вкуснее?

— Вы имеете в виду вкусовые качества представителей различных рас и национальностей?

— Да.

— Темнокожие?.. — задумчиво произнес фон Блад. — Нет, пожалуй, нет. Белые?.. Не сказал бы. Желтые?.. Нет… Краснокожих не пробовал — они все метисы сейчас. Но, знаете, мне пришелся по душе один еврей, но кажется тут дело не во вкусовых качествах. Он, желая избежать участи, отчаянно хотел мне понравиться и, видимо, преуспел.

Блад, не спеша, переварил сказанное и заключил:

— Да… Можно уверенно заявить, что никаких расовых различий в человечине нет, так же как и национальных. Вкус, конечно же, зависит от климатических условий, питания, технологии выращивания, психологической обстановки. Эх, если бы не эти нелепые предрассудки, я бы такую диссертацию отгрохал — сразу, минуя кандидатскую степень, докторскую бы получил…

— Вы знаете, — подумав, начал я на основании услышанного возводить последнюю линию обороны. — Вы мне симпатичны и потому я должен сказать, что нуждаюсь в анализах.

— Анализах?

— Ну да, в анализах. Понимаете, так получилось, что рос я и мужал в экологически неважных условиях. В детстве градусники разбивал, чтобы медь в серебро превращать и просто поиграть шариками ртути — знаете, как любопытно они сливаются в один; свинец рыболовных грузил прикусывал, в стройотрядах студенческих складские помещения дустом белил, потом работал длительное время на радиоактивных рудниках. Так что, думаю, зловредных элементов у меня в организме на несколько периодических систем хватит.

— Пустое, — махнул он рукой. — Я, как и вы, умственный человек, и перед тем, как отдаться пагубной, для людей, разумеется, страсти, основательно изучил соответствующую научную литературу. И потому хорошо знаю, где что откладывается. Что-то в волосах, что-то в костях, что-то в печени. Волос я, знаете, не ем, от холодца же из ваших хрящиков и пирожков с вашим же ливером легко откажусь — приелись уже, знаете ли.

У меня пропало настроение. Сигары и коньяк были хороши, ничего не скажешь, а вот с homo-кулинарией был явный перебор, тем более, я был крайним.

— Вы что молчите? — мягко поинтересовался фон Блад. Глаза его лучились теплой сопричастностью.

— Да так…

— Ну, ладно, ладно, возьму я у вас анализы… И обещаю, если вы фоните более чем на тысячу микрорентген в час, отпущу.

— Может, без анализов отпустите? — едва не пустил я слезу.

— Не мучьте себя. Здорового я вас не отпущу. Здорового я вас съем.

— Ну, дайте хоть какую-то надежду!

— Надежду дам. Вечером вам ее приведут.

— Не понял?

— Ту белокурую девушку зовут Надеждой.

— И что вы мне ее сватаете?! Не надо мне Надежды, даже белокурой. Дайте просто надежду.

— Просто надежду? Вы же говорили что-то о коте, который меня съест. Вот и надейтесь на него. Но имейте в виду, замок охраняют собаки. Если я вам скажу, что они злые, то ничего не скажу.

— А что вы сами такой злой? Все у вас есть, а злой.

— Да не злой я. Я персонаж, без которого современному обществу, самому себя съедающему, никак не обойтись.

— Вы еще и философ… — сник я.

Философа не переубедить, философы сами переубеждают.

— Приходится, — развел он руки. — Надо же как-то объяснять себя.

— Надо, но…

Фон Блад решительно встал.

— Ну, хватит разговоров, вам пора спать, сейчас режим, знаете ли, для вас — это главное. Попили коньячка, дымом сладеньким пропитались, а теперь спатеньки, спатеньки, жирок завязывать.

Приторно улыбаясь, он удалился. Однако не успел я прилечь, вернулся. В чистом халате, без всяких там пятен крови и с чемоданчиком в руке, как я понял, содержащим приспособления для взятия крови.

— Я ж обещал вам анализы, — сказал сукин сын, доставая и размещая последние на журнальном столике.

Что мне было делать? Я сел в кресло, протянул ему указательный палец подушечкой вверх. Сладострастно раскрыв рот, он кольнул его стальным перышком. С большим удовольствием всосал в трубочку кровь, любовно размазал по стекляшкам.

— Где вы этому научились? — спросил я, дивясь сноровке заправской медсестры.

— С животными ведь дело имеем… А с ними глаз, да глаз нужен, чтобы зоопарк внутри себя не собрать.

Закончив с кровью, он достал радиометр, промерял меня с ног до головы.

Сказал: «Да уж, до тысячи микрорентген вам как до Хургады пешком».

Взял мазки.

Выстриг прядь волос, срезал ножничками ногти на руках — было что, берег я их, не грыз, ведь для заключенного ногти — единственный шанцевый инструмент. Потом дал баночку. Стеклянную, из-под детского питания, с обидным для меня названием «Тыквенное пюре».