Ричард Бротиган - Экспресс Токио - Монтана Страница 14

Двенадцать миллионов человек у нас над головами ищут счастья, выжимают из собственных жизней все лучшее, а она думает об упругости подбородка и годах, что наступят — непременно наступят. Как станция, к которой мы сейчас мчимся.

Добро пожаловать на станцию Ёцуя.

Просто еще одна остановка в пути.

Счастливого пути, как этой реке

Более же всего облекитесь в любовь…

Вчера вечером кто-то постучал в кухонную дверь этого одноэтажного домика, что стоит в Южной Монтане у реки Йеллоустоун, которая течет в Миссури, затем вместе с ней в Миссисипи, потом в Мексиканский залив их последний дом, такой далекий от гор, кухонной двери и позднего вечернего стука.

Я что-то готовил. И не сразу сообразил, что в кухонную дверь стучат. Друг, с которым мы болтали в этой самой кухне, успел открыть до того, как я сдвинулся с места. Я был слишком занят сковородкой, полной грибов и куриного мяса.

Я ждал, когда эти люди войдут в кухню и станет ясно, кто они и чего хотят. Еще я удивлялся, почему они не постучали в переднюю дверь. До нее ведь ближе — до передней, так сказать, двери этого дома. Она прямо на дороге. Я вообще не помню, чтобы кто-нибудь, да еще вечером, обходил дом и стучал в кухонную дверь. Может, когда-то раньше и было, давным-давно, но я тогда здесь не жил.

Эти люди так и не появились в кухне. Они постояли на заднем крыльце, крайне быстро поговорили о чем-то с моим другом, потом он закрыл дверь, люди ушли, а я их так и не увидел.

Слова их звучали совсем по-детски:

— Добро пожаловать в Райскую долину.

Больше я ничего не расслышал.

Друг держал в руках маленькую желтую брошюрку.

— Кто там был? — спросил я.

— Девочки, зовут нас в церковь.

В самодельной желтой брошюре перечислялись все церкви долины.

Общественная церковь Райской долины

Методистская церковь Соснового Ручья

Епископальная церковь Св. Иоанна

Переселенческая, Монт.

В простой брошюрке, радостно отпечатанной на мимеографе, назывались имена священников, их телефоны, какие службы проходят в каких церквах и когда.

На желтой обложке переводная картинка с цветами, и в компанию к ней — трогательная цитата из «Послания к Колоссянам».

Друг сказал, что девочкам лет десять-одиннадцать. Я их не видел, но как же здорово, что этим осенним вечером они пришли звать нас в церковь. У них добрые сердца. Я желаю им в жизни всего самого лучшего и счастливого пути, как реке Йеллоустоун, что уходит в Мексиканский залив — свой далекий дом и будущее.

Эти дети тоже куда-нибудь уйдут.

Негде поставить машину

День жаркий, и юный священник, открыв дверь церкви, едва не сбивает меня с ног. На нем черная рубашка с короткими рукавами. Может, у священников такая летняя форма? Понятия не имею, но день сегодня теплый.

— Уже заняли! — восклицает священник и сердито смотрит на припаркованные перед церковью машины. Свободных мест нет. Он топает ногой по тротуару, словно маленький мальчик в траурной одежде.

Сердито трясет головой.

— Было же минуту назад! — говорит он. — Надо ехать на другую стоянку, — сообщает он второму священнику, который вслед за первым выходит из дверей церкви и ничего не отвечает.

Надеюсь, в раю всем хватит места для парковки.

Студия 54

Когда бы — а речь идет о семи годах, — когда бы я ни позвонил по телефону некоему приятелю, он всегда дома. За эти семь лет я звонил ему шестьдесят или семьдесят раз, и он всегда сам снимал трубку.

В моих звонках нет никакой закономерности. Они возникают абсолютно случайно. Я звоню, когда мне хочется. Палец тычется в семь дырок на телефонном диске, и голос моего приятеля автоматически отвечает:

— Алло.

Ничего важного в наших разговорах нет, важно другое: он всегда дома. Иногда по утрам, иногда вечером.

Он говорит, что ходит на работу, но где доказательства? Он говорит, что пару лет назад женился, но я ни разу не видел его жену, и она никогда не снимает трубку.

Я позвонил ему сегодня в 1:15 дня, и он, конечно же, был дома. Телефон звякнул всего один раз. В последнее время я все чаще думаю, что с 1972 года он просто сидит дома и ждет моих звонков.

Глубокой зимой вороны едят колесо

Мы выехали из Соснового Ручья, Монтана, и двинулись в Бозманский аэропорт встречать приятеля. Он прилетал из Лос-Анджелеса, Калифорния.

Очень глубокий снег заключал в себе землю, словно белая тюрьма; температура прочно держалась на 13 градусах ниже нуля, а ветер, похожий на топор мясника, ясно давал понять, кто на самом деле хозяин этой северной страны.

Друг будет весьма удивлен, когда самолет приземлится. Лицо его обещает стать интересным. Стоит моему другу выйти из самолета, как все те пальмы, мимо которых он несколько часов назад ехал в международный аэропорт Лос-Анджелеса, незамедлительно окажутся в далеком прошлом. Наверное, это пальмы его детства. Он видел их лет в шесть примерно.

Я не ошибся, и мы поехали обратно в Сосновый Ручей.

Дорога, точно ледяной меч, решительно рассекала страну, облаченную в зиму, словно в доспехи-альбиносы.

Дорога свернула, и мы увидали шесть огромных ворон, черных, как сны слепого человека. Посередине дороги вороны ели колесо грузовика. Мы подъехали ближе, но они не сдвинулись с места. В них не было ни страха, ни желания нас пропустить. Вороны все так же ели колесо. Мы их объехали.

— Ну у вас тут и зима, — сказал друг, Лос-Анджелеса больше нет, он теперь — город-призрак его мыслей. — Вороны голодные.

Что-то варится

Я думаю об этом уже много лет. Будто на дальней конфорке моего сознания варится суп. Я перемешивал его тысячу раз… часто из-за собственных нервов, а годы идут, я старею, старею, я уже не совсем тот, кем был раньше.

…конечно, это женщина… кто еще может так долго… вариться медленно затихая пока в конце концов не возникают слова: я не знаю ни ее имени, ни внешности, разве что — блондинка, невысокая, хорошенькая. Кажется, у нее голубые глаза, но я никогда не узнаю точно.

Хорошо помню, что она здраво смотрела на вещи, сияла бодростью, но из всего нашего разговора вспоминается лишь одно.

Я был очень пьян. Виски, как тропический ливень, мутил мне разум. В голове скакали мокрые обезьяны.

Но чем-то я ее заинтересовал, хотя нес тогда явную бессмыслицу. Помню, она смотрела на меня. Ей было забавно. Мы проговорили несколько секунд — или часов? В каком-то баре. Полно народу. Что-то на них мерцает — наверное, одежда. Она еще меня слушала.

Из всего, что я ей говорил, помню только тело.

Я хотел его.

— Да! — объявила она с огромным энтузиазмом. — Но приходи потом, когда протрезвеешь.

Из ее слов я только это и помнил — на следующее утро много лет назад, проснувшись один, в кровати, с классическим похмельем, похожим на время кормежки в гроте муравьеда, а я в нем — еда. Я был в одежде, точнее сказать — одежда была на мне… о господи! Я абсолютно не помнил, где был и как попал домой.

Так и лежал: страдал и думал о ней.

Я взял ее слова, будто свежие продукты, осторожно покрошил в огромную мысленную кастрюлю, добавил все, что о ней знал и о чем только что рассказывал, затем поставил на медленный огонь: супу в этой кастрюле предстояло вариться не один год.

— Да! — объявила она с огромным энтузиазмом. — Но приходи потом, когда протрезвеешь.

Одно плохо: я не знал, где это — потом.

Предприимчивость в королевстве холода

Давным-давно на белом свете жил да был карликовый рыцарь, которому на всю его жизнь было отпущено пятьдесят слов, да таких быстротечных, что их хватило лишь на то, чтобы облачиться в кольчугу и латы, вскочить на вороного скакуна, умчаться в светлый-пресветлый лес, да там и пропасть на веки вечные.

Красивые в Осаке апельсины

Осака — высокоразвитый промышленный район на юге Японии

с населением 8 333 845 человек. Он не славится своими апельсинами.

А не съесть ли мне сегодня вечером прекрасных апельсинов из Осаки. Таких сладких, таких вкусных, таких апельсиновых. Я почти вижу, как они растут в тысячах садов вокруг Осаки, апельсиновой столицы Востока.

Я почти вижу, как апельсины завладели городами. Люди едят апельсины, говорят про апельсины, апельсины у всех на языке. Апельсины, опять апельсины, младенцы в Осаке пахнут апельсиновым цветом. А я, между прочим, единственный человек, кто хоть раз об этом задумался.

Утонувший японский мальчик

Кто-то должен снять с него кеды. Запоздалая мысль: никто не хочет этого делать, но ведь дико же — кеды ему больше не нужны.

Никто не хочет их снимать.