Юлиу Эдлис - Ждите ответа [журнальный вариант] Страница 14

Мучимый раздражением против Кати и не в силах преодолеть его или хотя бы решиться на откровенное, прямое объяснение с женой, он стал к ней нетерпим, придирался к каждому ее слову или поступку, и щель в их отношениях грозила превратиться в пропасть. Хотя при этом, казалось ему, он продолжал ее любить по-прежнему и ревновал не только к Левону Абгаровичу, но и к любому мужчине, которому она просто улыбнется. Но более всего он ревновал — и в такие минуты даже испытывал что-то похожее на зависть — к тому, что служащие «Русского наследия», где она все-таки время от времени появлялась, были ей всегда рады и любили ее, как ему казалось, больше, чем его, а стало быть, она, а не он была в их глазах главным человеком в его банке. Он знал, что это не так, что он все преувеличивает, а то и просто с каким-то болезненным самоедством понукает себя верить собственным небылицам, но ничего не мог с собой поделать.

Он было твердо решил избавиться от Тер-Тевосяна при первом же удобном случае, но мешала мысль, что лучшей финансовой головы, особенно в новой ситуации, ему не найти, что без Абгарыча ему не обойтись и что тот не просто его, Иннокентия Павловича, правая рука, а, с его изворотливым умом, с умением все видеть наперед и находить самые правильные решения, совершенно незаменим и лишаться его — глупость несусветная.

Но при этом и того не замечал, как постепенно, день за днем бразды правления банком и всем тем, чем в результате дефолта обросло «Русское наследие», разрослось, стало само себя шире, переходят в ловкие и хваткие руки Абгарыча, как последнее слово в решении наиважнейших вопросов остается за ним.

Приобретя, что называется, «малой кровью» на аукционах и тендерах в приснопамятные дни дефолта все, что под руку попадалось, «Русское наследие» стало владельцем нефтяных скважин на севере Сибири, медеплавильных заводов на Таймыре, сталелитейных и машиностроительных на Урале. Из скважин вновь забили нефтяные фонтаны, вновь заработали мартены и станки, производство налаживалось день ото дня, росли как на дрожжах экспортные операции, дивиденды нового промышленного гиганта перевалили уже далеко за мыслимую прежде отметку. Иннокентий Павлович, если верить той же падкой на сенсации прессе, однажды обнаружил себя в списке ста богатейших людей России.

Даже Левон Абгарович, при всех своих менеджерских и коммерческих талантах, едва поспевал за вымахом дел. И Иннокентий Павлович, вопреки всему, должен был благодарить судьбу за то, что он у него есть, этот вездесущий и все схватывающий на лету, всему дающий нужное направление и темп армянин. Катя, набираясь от мужа и Абгарыча опыта и уверенности в себе, стала еще одной верной опорой мужниному неохватному делу. Да еще перебравшийся в Россию мальтийский Абгарычев братец оказался человеком очень проворным и бойким. Дела кипели и пенились, как раскаленная магма в кратере вулкана.

Иннокентий Павлович испытывал незнакомую ему прежде гордость за то, что его нефть вливается щедрой струей в тысячеверстные трубы нефтепроводов, что вокруг его промыслов вырастают новые, с разумно налаженной жизнью города, что число рабочих рук, занятых на этих промыслах, растет день ото дня, что на его заводах плавятся сталь и чугун, с успехом конкурирующие на мировом рынке со шведским или немецким металлом. И что тем самым Россия встает на ноги, крепнет, богатеет — не он, не его личный капитал, а именно Россия, — и теперь недалеко то время, когда она сможет после стольких лет унижения смотреть на мир с гордо поднятой головой. И в этом несомненно будет и его, Иннокентия Павловича Грачевского, вклад и заслуга. Так что не до перестройки особняка на Покровке пока было.

Как и не до замелькавших, и все чаще, в чутко и преданно улавливающих запах жареного, доходивший откуда-то с недоступных взору державных высот, газетах разудалых статей по поводу особняка графа Сокольского — дескать, купленный за гроши памятник национальной исторической гордости хотят не то снести подчистую, не то перестроить в пошлый финансовый офис, чем будет нанесен непоправимый урон отечественной культуре.

Первым забил тревогу никогда, ни при каких обстоятельствах не унывающий, казалось бы, твердо верящий, что все будет, по Катиному выражению, «о'кей», просчитывающий наперед все возможные повороты судьбы Абгарыч.

Однажды, оказавшись один на один с Иннокентием Павловичем, давно перешедший с ним на «ты», он спросил как бы между прочим:

— Ты периодическую-то прессу читаешь внимательно или только спортивной страницей увлекаешься?..

— А что, наши в финал Лиги чемпионов пробрались? — не отрываясь от бумаг, отозвался шеф.

— Да нет, тут другая комбинация намечается, поинтереснее. Вдруг все до единой газеты, и как-то, знаешь ли, подозрительно разом, дружным хором возрыдали о судьбе памятников архитектуры и искусства — дескать, распродали и продолжаем распродавать по дешевке общенациональное историческое достояние в гнусные руки торгашей. Или и вовсе рубим под корень, под самый фундамент.

— А при чем тут мы? Мы не только не рубим, а напротив, вон особняк Сокольского собираемся в божеский вид привести.

— О нем-то и речь! Я тут из своих источников ненароком узнал об одном не предназначенном для чужих, уж, во всяком случае, для моих ушей сугубо приватном разговоре… Сколько выложил в свое время покойный Павел Григорьевич за графский дом? Ты-то сам знаешь, Кеша?

— Это было до меня, а ты при отце уже работал, тебе лучше знать.

— Знаю, — согласился Левон Абгарович. — Но я-то полагал, что знаем об этом только он да я, не говоря о тех чиновниках, которые не за голубые наши глаза помогли совершить эту нехитрую операцию. Но их-то давно и след простыл, так что, казалось бы, и концы в воду. И вдруг этот ставший мне невзначай известным разговор…

— Кого с кем и о чем?

— Заместителя председателя департамента, который напрямую занимается приватизационными делами в области культуры, а о втором ничего пока не знаю. Инкогнито. Правда, я тут же попытался навести справки у секретарши, но и она была не в курсе, разве что в книге для записанных на прием посетителей он значился Иваном Ивановичем Ивановым. Тебе не кажется, что русскому чуткому и поднаторелому уху в этом чудится нечто как бы конспиративное: Иван Иванович, да еще и Иванов?..

— Ивановых в России каждый второй.

— Завтра же хоть из-под земли откопаю, кто он и в чьих интересах у нас под ногами болтается. Но, несомненно, господин серьезный, с размахом.

— Но откуда ты можешь знать, о чем они говорили?

— А любознательная секретарша прежде, чем зарегистрировать ее, краем глаза заглянула в бумагу, которую посетитель оставил начальству, а уж оно велело ее подшить куда положено. — Левон Абгарович сделал паузу, чтобы подчеркнуть значение события: — О нашем особняке на Покровке, представь себе! О том, что он был приобретен банком за гроши, на которые теперь и однокомнатную квартиру в панельном доме в Покровском-Стрешневе не купить. А стало быть, согласно носящимся в воздухе нынешним веяниям, сделку эту вполне можно в Арбитражном суде признать сомнительной, чтобы не сказать незаконной, и отменить. А уж этот инкогнито с простой как мычание фамилией Иванов несомненно за тем и пришел к начальству: прежний аукцион признать незаконным и объявить новый, на котором он — по чьему только вот поручению? — приобретет его у того же города за сумму, которая покойному Павлу Григорьевичу и в страшном сне не могла присниться, да такими деньгами тогда в банке и не пахло…

— Зачем ему, Иванову этому, наш особняк понадобился? Развалины эти?!

— Да не особняк, не развалины, а — земля! Ты знаешь, сколько теперь стоит в Москве земля?! Да еще в самом центре! Мно-ого, очень много! Небось козырь его главный, это и ребенку яснее ясного, возвести на этом месте домину этажей в сорок! С размахом господин, в этом ему не откажешь! А если уж так размахнулся, значит, чувствует за собой сильную руку на самом верху…

— Не отдам! — решительно прервал его Иннокентий Павлович. — Что угодно, только не это!

— Ты не отдашь, так они без твоего спроса его за милую душу загребут.

— Кто эти они, что тебя уже при одной мысли об этом пот прошиб?! — вспылил Иннокентий Павлович. — Что за чушь ты порешь!.

— Не выходи из себя. У стен, даже в собственном твоем кабинете, под обоями — уши. А кто они… Кто они? Вернее, кто мы — «страна рабов, страна господ» или позабыл стишки? Неужто тебя эта всенародная свистопляска ни на какие размышления не наводит? — спросил, глядя Иннокентию Павловичу глаза в глаза: — До тебя ничего такого, кстати, не доходило насчет интереса к нам с этой стороны? Никто не звонил?

— Кто? Откуда?! — но в ушах у Иннокентия Павловича как бы прозвенел этот звонок, и из телефона — чей-то голос, холодный, властный, не терпящий возражений.