Мартин Эмис - Информация Страница 15

Что такое «меж тем»? Откровенный архаизм — как и сами стандартные книжные обозрения. Как стандартные книги. Не слова сами по себе чопорны и оживленно-вежливы, но их очертания, соответствующие давно отжившим ритмам мысли. А где же новые ритмы — появились ли они уже? Ричарду порой нравилось воображать, что его проза ищет новых ритмов. Гвину они на хрен нужны — он и не думал их искать. Стиль Гвина разыгрывал простейшую мелодию: он выдувал ее на дудке, выпучив (от напряжения) безыскусные глаза. Ричард выдвинул верхний ящик письменного стола и вновь обратился к письму своего новоиспеченного поклонника — Дарко, поверенного отпадной девушки по имени Белладонна. Помятый листок бумаги, расчерченный ярко-голубыми, как вода в бассейне, линиями, отпечатки потных пальцев — алчного эпидермиса — вот где, пожалуй, скрыты новые ритмы.

Марко не хотел играть один, так что в конце концов Ричард вышел с ним на крыльцо. Здесь он мог, по крайней мере, выкурить несколько сигарет в обществе сына. Правда, летний лондонский воздух был так свеж, что Ричард с равным успехом мог бы выдыхать сигаретный дым прямо Марко в лицо или выкурить с ним целую пачку на двоих. А у Марко была астма. У него была и еще одна проблема. Об этом Ричард не очень-то задумывался. Пять процентов сознания Ричарда, выделенные для Марко (правда, когда Марко был болен или расстроен, эта доля могла значительно возрастать), давно себя убедили, что пяти процентов вполне достаточно. Марко был замечательным малышом, только с небольшими странностями. Эти странности назывались проблемами в обучении и были связаны с устойчивыми категориальными ошибками. Если вы начинали объяснять Марко, почему цыпленок перешел дорогу, Марко спрашивал: а что он будет делать дальше? Куда цыпленок идет? Как его зовут? Мальчик это или девочка? А может, у нее есть муж и выводок цыплят? Если да, то сколько?

Постойте. Ричард повернулся, издав нечто вроде звериного рыка. Боже, опять этот долбаный тип. Два раза в день, в самое разное время огромный человек в огромной машине проносился по Кэлчок-стрит со скоростью шестьдесят миль в час. Куда он так торопится? Кому так не терпится его увидеть? Пиджак его висел на крючке. Сквозь тонкую белую рубашку просвечивала майка в сеточку. У него были оттопыренная нижняя губа и толстый, приплюснутый нос, белесые ресницы и брови как у поросенка. Ричард встал, провожая взглядом промчавшуюся мимо машину: в этом взгляде читалась звериная ненависть к зверю. «Он проезжает здесь дважды в день, — подумал Ричард. — Он проезжает здесь дважды в день, пытаясь убить моих детей».

Когда воздух успокоился, Ричард сел и закурил следующую сигарету… Если бы операция по уничтожению Гвина оставляла время для разных художеств, то Ричарду было бы куда приятнее использовать современные средства: пробудить их и нацелить на погибель Гвина. Взять хотя бы Лэдброук-Гроув и Портобелло-роуд с их ежедневными страстями и нуждами. Если бы можно было энергию улиц превратить в электричество и пропустить его по выбранной дороге. Большой проект. Проще и дешевле было найти кого-нибудь, кто этим занимается, и заплатить ему, чтоб он вышиб Гвину мозги. А пока в запасе еще была Белладонна. И еще в запасе оставался воскресный номер газеты «Нью-Йорк таймс».

Марко играл, вытянувшись на крыльце, — он лежал на боку, положив ухо на руку, а в другой руке держал тролля или гоблина. Ричард сидел и курил сигарету за сигаретой. Никотин расслабляет. Сигареты созданы для тех, кто сам не может расслабиться.

А это все мы.

Тринадцатый сидел в фургоне и ждал. Вообще-то так он проводил большую часть времени. Одну руку он положил на загривок Джиро, а в другой держал успокоительную банку «Тинга».

Тринадцатый? Тринадцатый чувствовал себя совершенно разбитым. Прошлой ночью они устроили гонки, как в Индианаполисе, и два часа мчались по правой стороне автострады на скорости сто двадцать километров в час на угнанной дорогой спортивной машине. А на хвосте висела дорожная полиция. Ну и что такого? Ладно. Когда сам за рулем, то и получаешь что тебе выпало. Но когда за баранкой пацан двенадцати лет, который нанюхался какой-то дряни… И вот теперь сквозь ветровое стекло, на котором почти невесомый дождь оставлял что-то вроде ворса или пуха, Тринадцатый смотрел на городскую больницу какого-то там святого. Он представил себе, как он мог бы оказаться забинтованным с головы до ног, точно мумия, только волосы торчат. Печально!

Там сейчас был Стив Кузенс. Он шел очень быстро, полы его плаща и концы пояса развевались у него за спиной. Поля его шляпы были загнуты под стать его асимметричному профилю, похожему на птичий. На его плаще, точно сигнальные огни светофора, горели пятна крови. Сейчас Стив был на первом этаже больницы — он направлялся в больничную библиотеку. Стив рассчитывал найти там одну книгу и украсть ее.

Скуззи только что был наверху — у Кирка. Он принес Кирку в знак примирения разные журналы про мотоциклы и гонки. И вот Скуззи сидит, а Кирк лежит — его лицо было собрано из кусочков, как игрушечный автотрек, — сплошные швы. И тут дверь открывается и на пороге появляется брат Кирка, Ли. С большой корзиной из шикарного гастронома, в которой что-то похрустывает. Ли пристраивает корзину у Кирка в ногах и открывает ее. И из корзины высовывается эта жуткая морда. Питбуль Биф! Кирк со слезами на глазах простирает к нему руки, восклицая: «Биф, мальчик мой! Он улыбается! Нет, вы видели? Это он так рад меня видеть!»

Боже! Эта чертова собака накинулась на него, как в фильмах ужасов. И их было не разнять. Никак не оттащить друг от друга. Я сам такой. Оттащить меня? Меня оттащить невозможно. Ни хозяин, ни тренер не смогут их разнять. За это этих собак и ценят: они вцепляются мертвой хваткой. Кирк никак не мог оторвать от себя Бифа: тот вцепился зубами ему в губы. Короче, Ли пришлось раз пятнадцать огреть пса по шее полной бутылкой лимонада — капельница грохнулась на пол, — и едва они успели оттащить Бифа, скрутить и запихнуть в корзину, как в палату влетели пять медсестер — что тут, мол, за тарарам? Скуззи и Ли уселись на крышку корзины, а Биф там внутри весь из себя выходит. «Ничего! — говорит Кирк. — У меня швы разошлись!» Сестры расшумелись — мол, надо вызвать полицию и все такое, а Стиву это на хрен надо. Он — бочком, бочком за дверь. А Кирк еще распустил нюни, что-то там бормотал, чтобы Ли клал для вкуса в жратву Бифа острую горчицу.

Тринадцатый увидел Скуззи и вылез из фургона: уф! Когда полжизни кого-то ждешь, когда полжизни сидишь в засаде или слоняешься без дела, бывает, потом не разогнуться, и руки-ноги как не свои.

— Что это у тебя? — спросил Тринадцатый.

Скуззи протянул ему книжку.

— «Преднамерение», — прочитал Тринадцатый.

— «Преднамеренность», — поправил Скуззи.

— Тот мужик написал.

— Нет, не тот. Его друган.

— Да ну.

Стив все еще пребывал в добродушном настроении после своего последнего успеха. Он избил мужика из десятичасовых новостей, а на следующий вечер об этом уже рассказывали в десятичасовых новостях. Ты отовариваешь ведущего новостей, и они рассказывают тебе об этом в новостях. Так, похоже, теперь делаются дела в этом мире.

— На Холланд-парк-авеню, — объявил Скуззи.

— Не могу.

— Почему?

— У меня суд.

— О боже, — сказал Скуззи.

«Стояла удушающая жара», — прочел Ричард. Он вздохнул и закурил.

Стояла удушающая жара. Он угрюмо посмотрел на окна спальни. Да, слишком жарко, штобы уснуть. Пора. Он должен был выбирать.

Ричард читал, не особенно вдумываясь. Ричарду надо было вычитать текст, прежде чем он пойдет в набор.

— Вот, уже первое предложение хватает за грудки, — сказал он, — «Стояла удушающая жара».

Подошел Бальфур Коэн и склонился над плечом Ричарда.

— А-а, — сказал он, понимающе улыбнувшись. — Это его второй роман.

— А первый тоже мы издавали?

— Да.

— А как он начинался? Дайте подумать. «Было чиртовски холодно».

Бальфур снова понимающе улыбнулся и сказал:

— Зато сюжет, наверное, занимательный.

Ричард стал читать дальше:

Он должен был выберать. Победить, одержать верх — это было бы невироятно. Но проиграть, потирпеть неудачу было достойно призрения!

Одного не пойму, — сказал Ричард, — что эти люди имеют против словарей. Наверное, им и в голову не приходит, что они пишут безграмотно.

Сказав это, он почувствовал, что покрывается испариной и чуть не плачет. Еще одного он никак не мог понять: почему он должен исправлять орфографические ошибки? В смысле: кого это вообще волнует? Все равно никто, кроме автора и его мамули, не будет читать эту ахинею.

— Я просто счастлив, что он хоть заглавие написал без ошибок.

— А как называется? — спросил Бальфур.