Анатолий Тоболяк - Невозможно остановиться Страница 15

Молодец, Юра! Талант. Развивайся в том же направлении, благо, никто теперь не чинит преград. Глядишь, со временем (если не окочуришься от инфаркта или инсульта) эта ни от кого не зависимая, почти абстрактная жизнь обернется чем-то неожиданным — например, невиданно удачными книжками-детишками, продолжателями рода Теодоровых…

И неожиданно засыпаю на этих воспоминаниях. И просыпаюсь при высоком уже солнце, заливающем комнату сильным светом.

Тяжелая, неподъемная голова, жажда — кто испытал, тот знает. Сердце (есть у меня сердце) бьется панически убыстренно. Что же такое я видел во сне — мутное, зловеще тревожное? Блуждал среди каких-то ржавых металлоконструкций, искал кого-то, аукал — да, да, Ольку искал, дочь свою — рыдал, матерился… Нашел или нет? Не помню. Зато обжигает мысль: ведь я не пришел вчера на свидание к кинотеатру! Она ждала, а папуля не соизволил явиться. Забыл начисто — до того ли ему было. У-у, сволочь! четвертовать тебя мало, подонок! — вою я. Приступ бешенства. Растерзать себя готов, разодрать на части.

И вот, наскоро ополоснув лицо (нет, харю, морду, рыло! ибо таких лиц, как у меня сейчас, в упорядоченной природе не бывает), бреду по улице Сергея Александровича. Погода тихая, ясная, а на душе гарь и муть. Не вписываюсь я в желтые поля одуванчиков. Не понимаю сейчас потаенную, мудрую жизнь молчаливых сопок. Бесприютен я на многолюдной улице. Тут подбегает кудрявый мальчишка, грязный Гаврош. Просит:

— Дядя, дай рубль!

Я останавливаюсь. Тупо смотрю на него.

— Зачем тебе рубль?

— Жвачку куплю.

— Жвачку, малыш, нынче за рубль не купишь.

— А у меня еще есть. Вот!

— Хорошо, — говорю я. — Дам тебе рубль. Но при одном условии: никогда не пей, ладно?

Вручаю ему бумажку и подхожу к телефону-автомату. Набираю библиотечный номер Клавдии. Долгие гудки, затем ее нетерпеливый голос:

— Да, да! Слушаю!

— Дело в том, — говорю я без предисловий, — что вчера я не сумел прийти на свидание с Ольгой. Как она? Очень расстроилась?

Пауза. Затем:

— А ты как думаешь?

— Дело в том, что меня не было в городе. Срочно пришлось выехать.

— Неужели? — язвит Клавдия.

— Да.

— Дело в том, — вторит она мне, — что Оля видела тебя на улице из окна автобуса. Еще есть версии?

— Ладно. Скажи ей, что я был сильно занят.

— А почему я должна врать, можешь объяснить? Ты пьянствуешь, как богодул, а я должна тебя покрывать? Нет, уволь! Оправдывайся перед ней сам.

— Пусть она завтра зайдет ко мне часов в одиннадцать. Я буду дома. В квартире относительно чисто. Посторонних нет. Я трезв. Передашь?

Моя бывшая жена некоторое время молчит.

— Как жаль, что она тебя любит! — наконец, слышит Теодоров. — Но смотри, Юрий! Если…

— Только без угроз, Клавдия. Прошу.

— Ты платишь хоть за квартиру? — вдруг спрашивает.

— Нет.

— Ну, ясно!.. Бедная девочка! — нелогично заключает она.

Прощаюсь. Звоню на службу Илюше, в дирекцию Чеховского фонда (есть у нас такой). Не надеюсь, что застану на месте, но он неожиданно откликается неожиданно бодрым голосом:

— Юраша, ты? Здравствуй! Ты живой?

— Относительно, Илья. Точно не знаю. А ты как? Ночевал дома?

— Да, представь, попал-таки! Глухой ночью. Но мне, Юраша, повезло. Жена и дети были у тещи. А утром я сбежал пораньше, оставил записку. Поезд, понимаешь, опоздал. Авария на железной дороге. Жертв нет. Откуда звонишь?

— С автомата.

— Один?

— Как перст. Приехать не хочешь?

— Хочу, Юра, но не могу. Извини. Накопились делишки. Да и жена должна зайти.

— Что ж… ладно.

— Плохо тебе?

— В физическом смысле терпимо, а в моральном…

— Ты бы сделал паузу, а? — жалобно говорит Илюша.

— Попытаюсь. Ничего, выкарабкаюсь.

— Вы с Егором еще буйствовали?

— Так… слегка.

— Я детали смутно помню. Кажется, порывался уйти с вами. Но Ольга, садистка, не пустила.

— Любит тебя, уважает.

— Вот это и скверно!

— Ладно, Илюша, будь здоров. Если что, я дома, — тяжело выговариваю я.

— Держись, Юра! — напутствует он.

Теперь еще надо позвонить Лизе. То есть Лизе Семеновой. А надо ли, и зачем, собственно? Кто она такая, Лиза Семенова, и чем отличается от своих однополых подруг? — смутно думаю. Пришла, растревожила, разбередила что-то позабытое… ну, и что из того? Как появилась, так и исчезнет, оставив в моей квартире лишь дактилоскопические знаки. И все-таки набираю зачем-то знакомый Жаннин номер.

Откликается женский голос — чей? Я плохо различаю женские голоса — кроме Клавдиного. У них, кажется мне, одинаковая модуляция, тембр — словно сообща разучивали, тренировались и добились полнейшего сходства.

— Могу я поговорить с некой Лизой Семеновой?

— Некая это я. Семенова тоже я, — слышу в ответ.

— А-а! Извини. Не узнал. Это некий Теодоров.

— Я узнала. Так?

— Я зачем, собственно, звоню, Елизавета. Трудно объяснить. Видимо, я хочу узнать, как ты живешь. Как ты живешь?

— Спасибо. Хорошо, — бесстрастно отвечает. — А ты?

— Я, извини, хреново.

— Даже так? С чего бы это?

— А вот так уж. Не хочешь сегодня приехать? Я куплю заварку и, возможно, торт. Если хватит денег.

— Спасибо. Ты очень щедрый. Но я не смогу.

— Не сможешь или не хочешь?

— Честно говоря, и то, и другое.

— Что ж, ладно. Передай привет Жанне и Суни.

— Обязательно.

— Ну, а гипотетически, — говорю я смутным голосом, как в глубоком сне, — мы еще сможем когда-нибудь встретиться, как думаешь?

— Город маленький. Вероятно.

— Я желаю тебе, Лиза, больших творческих успехов.

— Спасибо. Взаимно.

— Я никогда тебя не забуду.

— О, Господи!

— Наверно, я полюбил тебя от всей души.

— Да-а, повезло мне.

— Выколю твое имя на лбу, не возражаешь?

— Пожалуйста, не надо. Не уродуй себя.

— Прощай, Лиза.

— До свиданья.

И, положив трубку, я плетусь в продуктовый магазин, где отвращением, с рвотными позывами разглядываю на прилавке тощих кур, их яйца, океанскую рыбу. Но раз решил продолжать существование, то надо иногда питаться. Пошарив по карманам, я обнаруживаю, что денег у меня столько, сколько было вчера — тридцать пять рублей с мелочью… следовательно, Илюша отверг вчера мои нищенские суммы. Что-то покупаю, что-то плачу. Действую, передвигаюсь — как будто с закрытыми глазами. На базарчике по соседству приобретаю у кореянки несколько жвачек. Это скромный презент дочери. Направляюсь по улице Сергея Александровича домой, думая: нелегкая, жутковатая ночь предстоит тебе сегодня, Теодоров!

Врагу не пожелаю такой ночи!

А спрашивается: есть ли у меня враги? Мало у меня истинных врагов. Так уж исторически сложилось, что обрастаю в основном друзьями-приятелями, ну, нейтральными также людьми, a вот закоренелых ненавистников… раз, два, три всего-то. Стараюсь в это верить. Ценят, думаю, Теодорова за его вечное, слабоумное дружелюбие, за понимание, за безотказность составить компанию, — за то, что не выдрыгивается Теодоров, не унижает высокомерием, искренне не верит в свою исключительность, как верят, заблуждаясь, некоторые. Вот почему и врагу не по-желаю я такой ночи. Живи, вражина, как тебе живется, будь здоров и не забывай о непременном погосте: он подружит нас. Обливаюсь потом, мечусь, отбиваюсь от каких-то злодеев, сочиняю немыслимые сюрреалистические тексты, воплю наверно… Неясно, где сон, а где явь: там и тут тьма, страх предчувствие конца — кто испытал, тот знает. Лишь под утро ненадолго забываюсь, а глаза открываю с таким чувством, будто из ада в ад вхожу.

Хуже не бывает. Это, конечно, тупик. Абсолют безнадежности. Однако все-таки встаю, плетусь в ванную и подставляю голову под струю.

Тут, как будто специально, невыключенное, придурошное радио предлагает мне заняться утренней гимнастикой. Сейчас непременно займусь… а как же, непременно! Каждый божий день буду, едва продрав глаза, расставлять ноги на ширину плеч, сгибаться и разгибаться, как велит Российское радио. Нет, я сделаю больше. Я обзаведусь гантелями, а может быть, штангой. Приобщусь к холодным обтираниям. На завтрак стакан томатного (яблочного, березового) сока, гренки, яичница из трех сальмонелл. Навсегда покончу с курением. Объявлю алкоголь вне закона. В результате накоплю денег и куплю на них новый костюм, галстук — галстук непременно! — носовые платки и трусы. Обязательно куплю телевизор, ковер на стену и не исключено, что люстру. И ни дня без строчки! Главное, ни дня без строчки, как завещал некий неутомимый мастер пера. Неважно, какие это будут строчки и нужны ли они кому-нибудь, кроме Теодорова, — все равно буду прилежно и настырно писать, писать, писать. Останется лишь приобрести жену. Что ж, найду подходящую жену. На три года моложе меня. Ни больше, ни меньше, чем на три года. Это скромно, невызывающе. Ничего, что женюсь без любви, ничего. Лишь была бы она терпеливая и старательная в домашних делах, оберегала бы здоровье и покой Теодорова. Таким образом, обустроюсь, стану полноценным гражданином. Осознаю, что первостепенные события — семейные, а второстепенные — все остальные, включая голодный мор и войны. Может быть, слегка ожирею, обрюзгну… да нет, гимнастика не позволит. Проживу очень долго, чрезвычайно долго, соревнуясь с Вечным Жидом, и, если все-таки умру, то не под потолком ванной комнаты, а на чистом ложе, под заботливым присмотром, со словами напутствия: «Никогда не пейте, люди, не блядствуйте! Работайте усердно и упорно!» Оставлю, естественно, светлую память о себе и денежные накопления.