Анатолий Азольский - Степан Сергеич Страница 15

В шашлычной Куранов сделал обширный заказ.

— Часто у вас такие спектакли?

— Когда раз, когда два в неделю… Я, Виталь, знаю твою одиссею, мне ведь звонили ребята, рассказывали, не мог предположить, что ты унизился до поисков работы. С твоим-то дипломом, с твоими-то знаниями!.. Смешно! Вообще зачем ты вляпался в изобретательство? Смешно — переть на начальство, лезть на рожон. Смешно…

Когда выпили, Куранов заговорил еще быстрее, стал объяснять, кто такая Нонночка.

— Как ты сюда устроился… в эту шарагу? — прервал его Виталий.

— Не по воле божьей… Что, плохо мне? Хорошо. Тепло. Мухи не кусают.

Мною наконец довольны. И все — честно, законно. Подумаешь — запись к фильму какой-то одесской студии!.. Покрупнее попадается рыба. Рыба ищет там, где глубже, а человек ищет эту самую рыбу. Вот я ее и нашел… Ты меня, конечно, помнишь с плохой стороны. А напрасно. Я тоже ведь без идеальчиков жить не могу, они мне, идеальчики, весьма нужны. Наслушаешься про них — и вроде бы в Сандуновских попарился, легко так, приятно… Деньги тебе нужны?

Могу дать.

— Нет. Я пойду.

— Ударю с другой стороны. Оформляться будешь? Работа у нас не пыльная: шумофон закреплю за тобой, на виброфончике научу пиликать.

— Не буду. Мне бы что-нибудь менее интеллектуальное.

— Вкалывать хочешь? Вкалывай. Скажу прямо: возмущен. К тебе с душою, а ты воротишь нос. Но Юрочка Куранов не обидчив, нет. Запиши-ка адресок. Сидит у меня на крючке один кадровичок, бойкий деляга. Позвоню я ему завтра, объясню ситуацию. Примет он тебя с твоей музыкой. Подъезжай к нему после обеда в офис, сто десять процентов гарантии.

— Вот это отлично.

Он записал адрес. Куранов обиженно дымил сигаретой.

— Желаю удачи… Без Куранова не проживешь, Виталя, поверь мне, это Москва, а не палаточный город в Сибири. Позвоню тебе как-нибудь…

20

Курановский кадровик изволил слишком долго обедать. Виталий в привычной уже позиции — край дивана у входа в кабинет — просматривал газеты. Сегодня сиделось легко, сегодня отказа но будет, да и занятие нашлось — гадать, что за парень покуривает напротив в дорогом ратиновом пальто, в застиранном, потерявшем остроту цвета свитере, без шапки. Ничего, конечно, особенного, во всех одеждах встречал Игумнов людей, ищущих работу. Но лицо — вот что привлекло его внимание, такое лицо увидишь — и оно всплывает в памяти через десяток лет: окрашенное в темную бронзу, плоское, широкоскулое, с ястребиным носом. Одних лет с ним, но глаза повзрослее, поопытнее. Войдя, парень спросил низко: «Не принимает?» — и сел на два стула, закурил сигарету и сразу забыл о ней, замер в позе человека, уже длительное время пораженного неотвязными мыслями, а сигарета дымилась, дымилась в пальцах, пепельный столбик нарастал, подбирался к пальцам, достиг их, тогда парень не глядя швырнул окурок в урну, точно попав в нее, и продолжал вдумываться в, казалось, неразрешимую головоломку.

В коридоре висело объявление. Заводу требовались монтажники и регулировщики радиооборудования, токари по металлу, инженеры-конструкторы по общему машиностроению и инженеры-радиоэлектроники. Игумнов решил, что парень — рабочий. Но тот вскоре опровергнул это предположение. Выйдя из задумчивости, он сунул руку в разрез пальто и достал газету на английском языке. Секунду задержавшись на первой странице, он уверенно раскрыл где-то в середине, расправил листы, приготовился читать долго, с явным интересом.

Токарей и монтажников, знавших в совершенстве английский язык, Игумнов не встречал еще. Поколебавшись, он спросил, привстав:

— Простите, вы конструктор?

Парень почитал еще некоторое время, видимо, до конца абзаца.

— Ошиблись: я люмпен-пролетарий. — И, не глянув на Игумнова, продолжал изучать статью об экономике.

Появился наконец начальник отдела кадров — низенький, добродушный, толстенький. Принимать, однако, не торопился. Оставив дверь приоткрытой, битый час обсуждал по телефону, какую комнату отвести для занятий секции гребного спорта. Дважды пытался Игумнов войти в кабинет, и дважды кадровик показывал пухлой ладошкой на дверь. Парень спрятал газету и замер в неподвижности. Но когда из кабинета раздалось приглашение входить, моментально собрался, оттер Игумнова плечом и вложил в руки начальника паспорт. Толстячок с серьезнейшим видом рассмотрел каждый листок, развернул вложенную в паспорт бумагу. Задумался. Паспорт и интригующую бумагу отдал парню.

— Так, — вымолвил он. — Что скажете?

— Читал я — монтажники вам нужны.

Начальник покачал головой.

— Уже не нужны. Так.

— Регулировщики? Могу по седьмому разряду.

— Так. Ошибочка в объявлении: забыли вычеркнуть.

— Инженер-радист? Диплома нет, но справлюсь.

— Неувязочка. Забыли вписать: дипломированные инженеры. Так. Слушаю вас. — Он смотрел на Игумнова.

— Я радиоинженер.

— А-а… понятно. Мне звонили. Так позвольте ваши документы…

Формалистика, но…

— Я радиоинженер… — повторил Виталий и услышал голос свой, доносившийся как будто издали. — Я радиоинженер… но, как вижу, произошла какая-то ошибочка… неувязочка… вычеркнуть забыли…

Он не мог больше говорить: унимая дрожь рук, спрятал их в карман, боком отодвигался от стола, от любезного кадровичка, толкнул парня, вывалился из кабинета, тыкался в двери, не зная, куда идет, вышел наконец из подъезда.

Вдохнул острый, пахнущий снегом воздух. Торопливо закурил…

Температура минус два, ветер и время внесли наконец успокоение.

Усложняешь, друг мой Виталий? Возмутительный запас честности вреден. Чем недоволен? Тем, что не взяли на работу человека черт знает с каким прошлым?

Наивно, наивно… Паспорт у парня слишком новенький, трудовой книжки нет, ясно, откуда он, этот юноша с лицом краснокожего воителя, ясно…

— Позвольте представиться, — влез в самое ухо вкрадчивый и одновременно напыщенно-наглый голос парня. — Александр Петров, сирота.

Агасфер, две недели назад получивший московскую прописку, Чайльд Гарольд с пятью трудовыми книжками и все на разные фамилии. Вернулся, помыкавшись по необъятным просторам, в родную обитель… С кем имею? — продолжал парень, и губы его насмешливо изгибались, дергались — ярко-красные тонкие губы, такие яркие, что выделялись буйным цветом своим на темно-бронзовом лице.

— Виталий. Виталий Игумнов.

— Прекрасно. Значит, вздумали поиграть в джентльмена? Проявить сострадание? Дорогуша, — с печальной соболезнующей убежденностью заговорил Петров, беря Игумнова под руку, — вы не то место выбрали и не то время…

Гуманизм, гуманизм… А задумывался ли ты о сущности гуманизма? Не кажется ли тебе, что с ним обстоит так же, как и с Уголовным кодексом? Кодекс, замечу, одинаково хорошо знают и прокуроры и опытные преступники — с разных точек зрения, применительно к себе, к делу своему…

Они шли по Новослободской, Петров так и не отпустил руки Виталия, держал ее цепко, сжимая в моменты, когда хотел подчеркнуть свою мысль.

— Ты пьян?

— Я трезв, — рассмеялся Петров, — потому и разговорчив. Что не безопасно. Полное знание биографии ближнего приносит одни несчастья.

Подумай, разверни эту мысль, и ты увидишь, что скромность — это наше самосохранение… Вообще же — ты подал идею. Надо выпить. За мой счет, ибо я должен вознаградить тебя за моральную стойкость. Ты думаешь, цена ее определяется в относительных числах, абстрактно? Ошибаешься… И спрячь свои жалкие ассигнации. Я богат. Процесс реабилитации моих родителей завершился выплатой мне денег за какое-то имущество. Опровергая выводы всех последних постановлений, могу сказать: хорошо жили в тридцать седьмом году советские люди! Второй месяц пью за здоровье имущества… Видишь, мотор. Хватай его, а я нырну в магазин.

Они подъехали к серому дому на Метростроевской. Петров копеечка в копеечку расплатился с шофером. Карманы его пальто оттопыривались. Он поставил бутылки на грязную клеенку стола, выложил пакеты с едой. В комнате было холодно, остро и неприятно разило папиросными окурками — когда их тушат в блюдце с водой. Вся мебель новенькая, на тахте грудой лежали подушки, смятые простыни, одеяло. Повсюду валялись книги. Из тумбочки Петров достал тарелки, загремел ими.

— В этой квартире я когда-то жил, — сказал он в мягкой домашней манере, — и осталась от квартиры эта вот комнатенка, на соседей смотреть не могу, не спрашиваю, знают ли они, кто жил здесь девятнадцать лет назад. И мысль подкрадывается: может быть, и я живу вместо кого-то, занимая чье-то место.. Меняться надо, уезжать отсюда, кое-какие шаги уже сделаны… Выпьем, — сказал он, — за благородство. Или за подлость. — Протер вилку, подал ее Виталию. — За что угодно. Я все приемлю — и низость побуждений и высоту желаний. Ибо никак не пойму, кто я. Меня отсюда увезли то ли в интернат, то ли в спецшколу, не помню уж, на Украине заведение это, под Богодуховом, очень мне там не понравилось, особенно эти воспитательные приемы, в десять глоток педагоги внушали мне, что я — хороший, несмотря на то, что родители — плохие. Дал тягу, разумеется, не захотел быть хорошим, а сейчас вот думаю…