Феликс Кандель - Коридор Страница 15

Они уехали из дома шестнадцатого октября сорок первого года‚ в самый страшный для Москвы день‚ когда в городе была паника‚ на вокзалах творилось несусветное‚ и отчаянные толпы штурмом брали поезда. По пустынно-торопливым улицам они проехали на Курский вокзал‚ ночью погрузились в вагоны‚ как попало побросали вещи‚ лезли в темные купе по грудам перепутанных чемоданов‚ матери судорожно прижимали к себе детей‚ а по проходу с истошным воплем металась обезумевшая женщина в безуспешных поисках потерявшегося ребенка. Потом поезд медленно‚ без толчка‚ отошел от перрона‚ и в навалившейся тишине прощания стала слышна далекая артиллерийская канонада до ужаса близкого фронта. Так они долго‚ невыносимо долго ехали до самого Урала‚ – месяц без нескольких дней‚ – сутками торчали на разъездах‚ а рядом стояли эшелоны беженцев с Украины и Белоруссии: без вещей‚ без теплой одежды‚ сорванные с места внезапно и поспешно‚ ошеломленные и растерянные‚ будто разбуженные грубым толчком от сладкого сна. На остановках разводили костер‚ варили пшенный концентрат‚ но свистел паровоз‚ и недоваренная каша ехала до следующего разъезда‚ – требовалось иногда несколько остановок‚ чтобы она сварилась‚ – а однажды брат Лёка целый перегон вез на подножке закипающий самовар‚ потому что жалко было тушить и выливать воду.

Они приехали в маленький городишко на Урале‚ где была одна школа‚ одна парикмахерская‚ одна баня и один кинотеатр в нетопленой церкви. Фильмы шли дольше обыкновенного‚ непрерывно рвалась ветхая пленка‚ и на детских сеансах ребята не выдерживали‚ – время и холод в зале брали свое‚ – и в темноте по наклонному полу весело бежали к экрану подозрительные ручейки. Лёка с Костиком сразу пошли в школу‚ и зимой‚ в снежные заносы‚ когда сугробы не давали открыть калитку‚ брели в полном мраке‚ гуськом‚ след в след – затерянные во вьюжном водовороте горожане‚ и первый фонарь на их пути был у горсовета. Сначала можно было жить: был хлеб‚ было мясо и молоко‚ неизбалованные мануфактурой местные жители давали за перелицованные детские штанишки пару мешков картошки. Их хозяйка варила супы – ложка стояла в чугунке‚ и четыре девочки-погодки‚ рядком на лавке‚ дружно хлебали из огромной миски: суп‚ потом молоко с хлебом‚ а после еды‚ с набитым пузом‚ кряхтя‚ залезали на полати и сонно щурились оттуда. Потом эвакуированные проели лишние вещи‚ и с едой стало туго‚ по карточкам выдавали только хлеб – малыми порциями‚ и как-то раз в бесконечной очереди за хлебом‚ в сорокаградусный мороз‚ Костик отморозил ухо‚ оно раздулось‚ стало огромное‚ как у свиньи‚ и из него на подушку всю ночь капала вода.

Ребята – вечно голодные – таскали с вокзала кормовую морковь‚ огромную и безвкусную‚ и тетки-охранницы сурово‚ для острастки‚ лязгали в ночи пустыми затворами; крали жмых из конюшни‚ прямо из-под носа у лошадей‚ сосали его‚ размачивали и глотали‚ а взрослые запаривали толстые куски и делали из него лепешки. Говорили‚ что вреден этот жмых‚ – верный аппендицит и заболевания легких от опасных волокон‚ – но ели его многие и на рынке продавали‚ скорее всего, ворованный‚ потому что предназначался жмых исключительно на корм лошадям и выдавался только для них. Ранней весной‚ когда сходил с полей снег‚ Лёка с Костиком шли выкапывать из набухшей глины позабытую с осени‚ перезимовавшую в земле картошку: чистый крахмал‚ болтавшийся в кожуре‚ как в мешочке‚ а летом‚ на собственном огороде‚ выкапывали ее мелкой‚ не могли утерпеть‚ пока вырастет. И чуть не каждый вечер Костик ныл перед сном: "Исть хочу! Исть..."‚ совсем как хозяйские девочки-погодки‚ а брат Лёка бил его по затылку и свирепо орал: "Где мы тебе возьмем‚ черт? Ну‚ где?!.."

А потом в их городишко привезли блокадных из Ленинграда. Они тенью бродили по улицам‚ часами‚ в бессильной‚ сидячей очереди ждали открытия столовой‚ где им – кроме обычного хлебного пайка – давали еще УДП‚ усиленное дополнительное питание‚ "умрешь днем позже": суп из соленых помидоров‚ ложка водянистой каши‚ мочегонный чай с сахарином. После еды блокадные становились кучкой у окошка раздатчицы‚ пристально глядели внутрь‚ нюхали слабые‚ ненаваристые запахи: молча‚ терпеливо‚ без просьб и уговоров‚ пока раздатчица в слезливой истерике не захлопывала окошко‚ – а затем шли на рынок‚ становились кучкой‚ жадно рассматривали выставленное там великолепие: лепешки из жмыха‚ лепешки из травы с отрубями‚ лепешки из картофельных очисток‚ черные‚ комковатые лепешки неизвестно из чего. Было плохо всем: и местным‚ и приезжим; однажды парикмахерша упала в обморок от голода‚ и Костик ждал потом с подстриженной‚ как у каторжника‚ половиной головы‚ пока не пришла сменщица.

В это самое время и забрали в армию брата Лёку‚ отправили в артиллерийское училище: семнадцати лет‚ из десятого класса – немцы стояли под Сталинградом. Когда они вернулись домой‚ в свою квартиру‚ на родной бульвар‚ Лёка был уже на фронте и прислал фото: тонкая‚ беззащитная шея в широком вороте гимнастерки‚ худое‚ решительное лицо обиженного подростка. Мама часто плакала по темным углам и ежедневно писала ему письма‚ с обязательной припиской от няни: скоро ли Лёка вернется с войны и купит обещанную ей избушку. Лёка отвечал редко и коротко: "Жив‚ здоров‚ избушка за мной". Больше от него и не требовалось‚ лишь бы регулярно приходили конверты со штемпелем: "Просмотрено военной цензурой"‚ "Красноармейское письмо. Бесплатно." Некогда было Лёке письма расписывать: воевал Лёка с фашистами.

Сергей Сергеевич‚ отец Костика‚ отвоевался в конце сорок четвертого. Всю войну сапером прошел‚ в госпиталях всласть навалялся. Три форсированные реки – три ранения – два ордена. Приехал – бегом бежал с Белорусского вокзала‚ не мог дождаться‚ пока метро пойдет. Он открыл копейкой парадную дверь‚ ворвался в комнату‚ когда все еще спали‚ и не раздеваясь‚ с вещмешком за плечами‚ начал бегать‚ задыхаясь‚ вокруг стола‚ а они глядели на него и плакали: мама на диване‚ няня на раскладушке‚ а Костик в своей старой кроватке‚ из которой торчали наружу его ноги.

Пришел из армии дядя Паша‚ Нинкин отец. Всю войну крутился под Москвой: две звездочки – лейтенант‚ свой "Виллис"‚ с шофером. Раз приехал – мешок с горохом забросил. Другой раз – трофейный ковер. Потом – аккордеон. Вернулись из деревни тетя Шура с Нинкой‚ а ковер моль прогрызла‚ а аккордеон у батареи рассохся‚ а мешок с горохом обмяк‚ одна шелуха в нем. Горох мыши съели‚ все горошинки‚ до одной‚ выбрали. Бестолковый дядя Паша: при добре был‚ а добром не попользовался.

Воевал Экштат Семен Михайлович. Сбрили ему шевелюру‚ одели стираную форму‚ ботинки с обмотками. Когда прощаться пришел‚ вся квартира охнула‚ все женщины в голос заревели: тоненькие ноги в неумелых обмотках‚ сутулая спина под белесой гимнастеркой‚ из-под низкого воротника кадык выпирает‚ на маленькой обритой голове пилотка по уши. Был поэт‚ композитор‚ ребе‚ а теперь не красноармеец‚ не боец – солдатик. Всю войну с полевым госпиталем прошел‚ лекарства для раненых готовил.

Лопатин Николай Васильевич тоже воевал. Начал с ополчения‚ со взвода интеллигентов – банковских работников. Их собрали‚ построили – только солнце в пенсне засверкало. "Шагом марш!" – они и пошли. "Запевай!" – они и запели. "Мадам‚ у-же па-да-ют лис-тья... Раз-два!" Оружия ни у кого не было. Даже у командира полка ополчения висела на ремне пустая кобура‚ а в руке железный прут. "Что же мы‚ – говорил командир‚ размахивая прутом‚ – не достанем оружия у немцев? В первом же бою достанем!" В первом же бою на них пошли Гудериановские танки‚ и чуть не весь полк полег на месте. Вышел из Москвы Лопатин Николай Васильевич – тихий банковский служащий‚ а закончил войну – орден на груди и набор медалей.

И дядя Пуд воевал. На складе‚ на своем боевом посту. В первые же налеты разбомбил германец дядю Пуда‚ разбомбил вместе со складом. Загорелась крыша‚ жарким‚ дымным пламенем полыхнула толь. Волоком тащил ящики с гвоздями‚ с дверными петлями‚ большой живот мешался в тесных проходах. Надорвался дядя Пуд‚ неделю покряхтел на лежанке и помер. Отпевали его в церкви‚ поставили над могилой крест из водопроводных труб‚ с узорами из проволоки‚ покрашенный масляной краской‚ – мужички на кладбище крестами промышляли‚ – и написали на табличке: "Ерофей Косьмич Степин. 1872–1941". Ерофей Косьмич – это и есть дядя Пуд.

Умер он – тетя Мотя одна осталась. Занавесила окно черной бумагой‚ еще икон понаставила: келья‚ как есть келья‚ и духа мужского нету. В налеты не спускалась в бомбоубежище‚ а становилась на колени и Богу молилась – бомбы от дома отводила. "Это Бог вас спас‚ – говорила с важностью. – Услыхал мои молитвы". Вся квартира воевала‚ весь дом‚ своей молодостью‚ своими морщинами‚ голодом и холодом своим‚ горем и печалями. В шестой квартире – Герой Советского Союза. В третьей – слепой. В четвертой – без рук‚ без ног: инвалид беспомощный. В первой‚ в пятой‚ в восьмой – похоронные‚ похоронные‚ похоронные... Кто погиб‚ кто пропал без вести. У них – Ренат Ямалутдинов. Ушел Ренат на войну в первый день. Последний раз дотронулся до Самарьи‚ – он засветился‚ она засветилась‚ – и ушел. И исчез. Ни письма‚ ни известия. Пропал человек‚ будто его никогда не было. Будто не жил на свете казанский татарин Ренат Ямалутдинов‚ не работал днем‚ не учился вечером‚ не любил ночью жену свою Самарью. Осталась после него вдова – шемаханская царица.