Вениамин Колыхалов - Горислава Страница 15

— Браток, не обижай мою коровенку.

Шкипер промолчал, пошамкал губами, смачно выплюнул окурок за борт.

— Ну-ну… и на том спасибо, — буркнул колхозный бригадир, сходя с баржи, поддерживая за руку жену.

Красотка подошла к горбыльной загородке, подняла голову и взревела длинным мычанием. Бык Яшка заторопился к сходням. Недавно колхозные весы точно зафиксировали его вес: восемьсот сорок килограммов. Живые центнеры сейчас торопливо переступали по песку тяжелыми копытами. Все почтительно уступали дорогу. Из-за мужичьих спин выпорхнул долговязый мальчонок, незаметно ткнул кулаком в бычий бок. Другой усмешливый парнишка пулял в Яшку репьями. Подпрыгивая на сыром песке, визгливо выкрикивал:

— На колбасу! На колбасу!

Мавра-отшельница положила ладонь на головенку крикуна: разом утих, подшмыгнул сопельку.

Сходни под Шалуном прогнулись, наполнились опасным скрипом. Поперечина, соединяющая толстые доски, лопнула возле шляпки гвоздя. Бык благополучно зашел на баржу, стал обнюхиваться с Красоткой.

Загрузка живого мяса подходила к концу, когда на берегу появился заспанный прыщеватый мужичок в отвислых хэбэшных штанах. Пиджак, сшитый из шинельного сукна, сидел на нем малахаем. Из большого накладного кармана мешковатой одежины торчал хвостом вверх вяленый язь. Деревня дала этому чудаковатому колхознику повечное прозвище — Мокрец. Балагурный, едкий на словцо скотник читал распевно с клубной сцены крыловские басни, пел козлиным голосом частушки. Держал малоудоистую прожорливую коровенку. Ее вместо сена частенько потчевал баснями примерно такого содержания:

— Ох ты, корова, и жрать здорова! Прорва! В копыта, что ли, молочко прячешь? Погоди, не мычи с голодухи. Придет скоро лето, выгоню тебя на свеженькую травушку — налопаешься вволю.

Мокрец с января начинал вдувать в уши коровенке весть о скором лете.

Береговая затравенелая дернина была сейчас для скотника клубной сценой. Он видел внизу бурливый людской сход, всех зрителей-смотрителей. Мокрец выхватил из кармана крупного язя, поднял его саблей над головой, завопил:

— Ох, тю-тю-тю, голова в дегтю. Руки-ноги в киселю, сам себя я веселю… Чего приуныл, народец?! Развели, понимаешь, в каждом дворе по стаду. Оскотинились… Ой, девки, беда в нашем переулке. Мужик бабу обменял за четыре булки.

Смеялись, ворчали, грозили Мокрецу кулаком. Он весь по красные уши вошел в артистический раж. Завалив на затылок кроличью полинялую шапчонку, балагур приплясывал возле береговой кромки, базлал сильнее прежнего:

— Рыболов сидит на лодке, перед ним поллитра водки. На рыбалку он плюет, потому что сам клюет.

— Где клюнул, Мокрец?

— Искупаем в Васюгане, перестанешь паясничать.

— Спихните его кто-нибудь!

— …Девки бегали по льду, простудили ерунду. А без этой ерунды ни туды и ни сюды…

Парторг подошел к Терентию Найденову, поправил свой безупречно сидящий галстук.

— Бригадир, иди заглуши голос Америки.

— Еще чего?! Пусть горланит. Частушки приличные, без картинок.

— Лодырь! Одну коровенку прокормить не может. В зажиточный народ камнем швыряет: оскотинились. Сам ни хвоста не сдал.

— Что с бобыля возьмешь?

— …У реки барана режут. Я баранины хочу. Если мать меня не женит — хреном печку сворочу…

— Мокрец, иди-ка сюда! — развязно выкрикнул парторг и махнул рукой.

— Товарищ парторг, у меня, между про-т-т-чим, имя-отчество есть… четыре грамоты… рогатая скотина привес приличный дает.

— Иди, иди сюда… привес.

— Сам топай!

Увлеченный шкипер смотрел и слушал береговую самодеятельность прилежнее всех. После каждой частушки азартно стучал по палубе торцом водомерного шеста.

— На колбасу! На колбасу! — принялся заливисто выкрикивать мальчуган. И снова бабка Мавра колдовским прикосновением ладони к курчавой головенке остановила крик.

Неожиданно свежо и вольно разлился по реке, берегу, зареченским лугам напористый свет. Унылый серый мир разом исчез, уступив место иному нарожденному миру. Горислава в крепкий прищур посмотрела на солнце, перекрестила себя мелким спешным крестом. Многие лица, словно подсолнуховые головы, повернулись под хлынувшие лучи, под щедрый световой поток.

Мокрец перестал выступать: испугался решимости идущего к нему парторга. Пуще смерти устрашал артиста непременный приказ секретаря: дыхни! У скотника был сегодня заработанный отгул, но он спешно покинул берег, очищая на ходу вяленого язя.

Народ не расходился, ждал отплытия скотовозницы.

На прощание катер взревел хриплой сиреной. Стальной буксирный трос натянулся, плавно сдернул осевшую под живым грузом посудину. Два днища легко распарывали неширокий податливый плес. Животные провожали деревенский берег недоуменными взглядами. Не догадывались, что Авдотьевка уплывает от них навсегда.

Множество всяких рьяных заготовителей, агентов, приемщиков, налоговых инспекторов повидала васюганская деревня. Зимопутком и полой водой возили отсюда мясо и зерно, живицу и картошку, шерсть и льняное семя, рыбу и самосбивное масло. Перед войной наладили дегтярное производство. Получали скипидар, деготь, ценное пихтовое масло. Дадут авдотьевские поля смехотворный урожай зерновых, сошлются на затяжную весну, летнее бездождье, осеннюю слякотицу. Лес — готовый урожай на корню. За эту косовицу спрашивали строго. Тресни, но дай план, а то и полтора. Шла в плотах и вольным плавежом по изгибистой реке мерная древесина.

Собирали лекарственное сырье. Местные бондари готовили под рыбу, грибы и ягоду многоведерные бочки. Наполненные добром тайги и воды, бочки уплывали в низовье все по тому же темному, бурлацкому Васюгану. Бочкотары требовалось много. В иной год засольня на берегу не успевала с обработкой рыбы. Мешками, берестяными горбовиками, кузовами-набирками вытаскивали с болот и раскорчевок бруснику, клюкву, морошку, голубицу, чернику. В сжатый осенний период успевали сборщики напластать калины, рябины, насушить шиповника, черемухи, боярки. В пойменном прибережье плодилась красная и черная смородина.

Нахлынут сентябрьские ветры — оповестительные гонцы зимы — вся деревня торопится в кедровник на сбор шишки-паданицы. Шуршат, перетираются в бункерах самодельных терочных машин плоды кормежных деревьев. Успевают, жируют в тайге звери и птицы. Каргочут на вершинах пронырливые кедровки. Белки, бурундуки набивают орехом защечные мешки, надежно прячут сытый корм на зиму.

Еще не везде пройдет сгон майского снега в лесу, авдотьевцы с корзинами, мешками спешат за витаминистой колбой. Сначала жорко набрасываются на стрельчатые, мягкие листья, сочно хрустящие стебли. Наедаются до отрыжки. По губам течет сладковато-терпкий, разбавленный слюной колбиный сок, в зубах застревает пахучая мякоть.

Поднимая перегнутым листом, как спиной, сопрелую подстилку тайги, колба вскоре встает в рост, простреливает заостренным верхом легкую крышу. Рвут и режут дикий чеснок пучками. Начнешь придавливать колбу в мешке рукой — пружинит, скрипит, неохотно оседает.

Бочкотара нужна и под соленую колбу. Да куда только не нужна была вездесущая тара — бочка?! Даже кривосидящий на воде пароходик, снующий по Васюгану, назывался «Тарой». Он принимал пассажиров, а заготовители спешно принимали в трюм затаренный груз. Далеко «Тара», за многими плесами. Пока не слышен шлепоток колес. Но черная грива дыма выдает местонахождение колесника.

Редко кто интересовался, по какой причине скособочилась васюганская посудина. Сошла ли с верфи такой или подсидела, накренила старость. «Тара» отвозила к Оби, к многолюдному поселку рыбу, орехи, кожу, клепку, ружейную болванку. Увозила на войну мужиков крепких, без пулевых и осколочных изъянов. Вертала с костылями, безруких, безногих, оконтуженных взрывами, обожженных огнеметными струями. Многих совсем не вертала. Война безостановочно обменивала человеческие жизни на суровые похоронки.

Заготовители, агенты, приемщики, налоговые инспекторы постоянно навещали деревню. Вели учет обмолоченного хлеба, выращенного льна, опоросившихся свиней, настриженной шерсти, содранных шкур. Менялись названия контор и пунктов, но первая часть слова загот оставалась неизменной: «Заготживсырье», «Заготпушнина», «Заготскот», «Заготконтора»…

— Дай, деревня! — требовательно заявляла война, и Авдотьевка давала все, что имела.

— Дай, деревня! — просили оборонные заводы Томска, и Авдотьевка просыпалась с первыми петухами, засыпала в ночь.

— Дай, деревня! — просили стройки области, и Авдотъевка корчевала тайгу под новую пашню. Сплавляла по Васюгану корабельные сосны, кедрач для карандашной фабрики, тонкомер, идущий на крепеж кузбасских угольных пластов.

— Дай, деревня! — просит нынче нефтяная целина.