Томас Пинчон - Рассказы из авторского сборника «Выкрикивается лот сорок девять» Страница 15

Он не закончил.

— Я только что была у окна, — сказала Обад. Каллисто в ужасе подался назад. Какое-то мгновение она стояла, колеблясь; Обад давно чувствовала его одержимость и каким-то образом поняла, что теперь все сводится к этим постоянным тридцати семи. Затем внезапно, словно найдя единственное и неизбежное решение, стремительно — чтобы Каллисто не успел заговорить — подошла к окну, сорвала портьеры и разбила стекло своими изящными руками, которые вышли наружу, кровоточа и сверкая осколками; повернувшись лицом к человеку на кровати, она ждала, когда наступит равновесие, когда 37 градусов по Фаренгейту утвердятся навсегда как снаружи, так и внутри, и когда нелепо повисшая доминанта их отчужденных жизней разрешится в тонику темноты и полного отсутствия всякого движения[84].

Под розой[85]

После полудня над площадью Мохаммеда Али начали собираться желтые облака, начертав в небе над Ливийской пустыней несколько завитков. С юго-востока по улице Ибрагима и через площадь бесшумно мчался поток воздуха, неся в город холодное дыхание пустыни.

«Да будет дождь, — подумал Порпентайн. — Скоро начнется». Он сидел на террасе кафе за небольшим металлическим столиком и курил турецкую сигарету, потягивая третью чашку кофе; его плащ был брошен на спинку стоявшего рядом стула. Сегодня на нем был светлый твидовый костюм и фетровая шляпа, с которой спускался на шею, защищая ее от солнца, муслиновый шарф: с солнцем лучше не рисковать. Впрочем, сейчас, под натиском облаков, светило меркло. Порпентайн поерзал на стуле, выудил из жилетного кармана часы, взглянул на них и положил обратно. В который раз огляделся по сторонам, изучая европейцев на площади: одни спешили в банк «Оттоманский Империал», другие слонялись вдоль торговых витрин, третьи сидели в кафе. Он старательно следил за тем, чтобы на лице, выражавшем предвкушение услад, не дрогнул ни один мускул; все выглядело так, будто у Порпентайна свидание с дамой.

Обстоятельства складывались в пользу противников. Один Бог знает, сколько их было. На практике их число сводилось к агентам Молдуорпа, опытного шпиона, так сказать, ветерана. «Ветеран» — это словечко часто старались вставить. Видимо, то был поклон старым добрым временам, когда таким определением награждали за героизм и мужество. Возможно и другое объяснение: теперь, когда век кубарем катился к концу, когда традиции шпионажа, создавшего негласный кодекс чести, рушились, когда условия предвоенного поведения определялись (как утверждали некоторые) на игровых площадках Итона, такой «знак отличия» помогал не раствориться в этом своеобычном haut monde[86], пока провал — личный или всей группы — навечно не впечатывал ваше имя в шпионские анналы. Самого Порпентайна противники называли «Il semplice inglese»[87].

На прошлой неделе в Бриндизи они, как всегда, не отставали от него ни на шаг; это давало им определенное моральное преимущество, ведь они как-никак понимали, что Порпентайн не может ничего предпринять в ответ. Крадучись тихой сапой, они умудрялись неожиданно возникать у него на пути. Они также копировали его фирменный стиль, заключавшийся в том, чтобы жить в самых популярных отелях, посещать облюбованные туристами кафе, ходить только по самым безопасным многолюдным улицам. Ясное дело, Порпентайн огорчался ужасно; когда-то он сам придумал эту тактику — вести себя как можно непринужденнее, — и когда ею пользовались другие — тем более агенты Молдуорпа, — для него это было равносильно нарушению авторских прав. Дай им волю, они украли бы его по-детски открытый взгляд, ангельскую улыбку на припухлых губах. Почти пятнадцать лет он избегал их внимания — с тех пор, как зимним вечером 83-го в холле отеля «Бристоль» в Неаполе его подкараулила едва ли не вся шпионская братия. Последующее падение Хартума[88] и нескончаемый кризис в Афганистане напоминали самый что ни на есть настоящий апокалипсис. И вот тогда — он знал, что на каком-нибудь этапе игры это произойдет, — ему пришлось встретиться с самим Молдуорпом, столкнуться с признанным гением лицом к лицу (кстати, лицо было уже старческое), почувствовать, как ветеран похлопывает его по руке, и услышать настойчивый шепот: «События развиваются; мы все можем понадобиться. Будь осторожен». Что ответить? Какой тут возможен ответ? Только пристальный, почти отчаянный взгляд в поисках хоть малейшего намека на обман. Разумеется, Порпентайн так ничего и не углядел; в результате он вспыхнул, быстро отвернулся, не в силах скрыть проявившуюся беспомощность. Он попадался в собственную ловушку при каждой новой встрече, но в эти мерзопакостные дни 98-го года, наоборот, ощущал холодную злость. Они и дальше будут пользоваться этим удачным методом: не станут покушаться на Порпентайна, не будут нарушать правила и лишать себя удовольствий.

Порпентайн сидел и прикидывал, не последовал ли за ним в Александрию один из тех двоих, которых он видел в Бриндизи. Он стал перебирать варианты: на кораблике в Венеции точно никого не было. Австрийский пароход компании Ллойда из Триеста также заходил в Бриндизи; больше судов, на которые они могли сесть, не оставалось. Сегодня понедельник. Порпентайн отплыл в пятницу. Пароход из Триеста отправлялся в четверг и прибывал поздно вечером в воскресенье. Значит: а) при плохом раскладе ему оставалось шесть дней, б) при самом плохом раскладе — они все знали заранее. В этом случае они отправились в путь на день раньше Порпентайна и были уже здесь.

Он смотрел, как мрачнеет солнце и трепещут на ветру листья акаций вокруг площади Мохаммеда Али. Издалека Порпентайна окликнули. Он повернулся и увидел Гудфеллоу, жизнерадостного блондина, который направлялся к нему по улице Шерифа Паши в выходном костюме и в тропическом шлеме, который был ему велик размера на два.

— Слушай, Порпентайн, — закричал Гудфеллоу, — Я познакомился с потрясающей девушкой. — Порпентайн закурил очередную сигарету и закрыл глаза. Все девушки Гудфеллоу были потрясающими. За два с половиной года их партнерства Порпентайн привык к тому, что на правой руке Гудфеллоу регулярно повисает какая-нибудь особа: словно любая европейская столица была для него Маргейтом[89] и любая прогулка растягивалась на целый континент. Даже если Гудфеллоу и знал, что половину его жалованья каждый месяц высылают жене в Ливерпуль, он не подавал вида и продолжал как ни в чем не бывало держать хвост пистолетом. Порпентайн в свое время прочел досье своего нынешнего помощника, но решил, что наличие жены его уж никак не касается. Гудфеллоу с шумом отодвинул стул и на ломаном арабском подозвал официанта:

— Хат финган кава бисуккар, иа велед.

— Гудфеллоу, — сказал Порпентайн, — не напрягайся.

— Иа велед, иа велед, — рычал Гудфеллоу. Но официант был французом и по-арабски не понимал.

— Э… — произнес Гудфеллоу, — мне кофе. Cafe[90], понял?

— Как наши дела? — спросил Порпентайн.

— Лучше не бывает.

Гудфеллоу остановился в отеле «Хедиваль» в семи кварталах от площади. Случилась временная задержка средств, и в нормальных условиях мог жить только один из них. Порпентайн с приятелем жил в турецком квартале.

— Так вот, об этой девице, — продолжил Гудфеллоу. — Вечером в австрийском консульстве прием. Ее спутник, некий Гудфеллоу, славный парень — лингвист, авантюрист, дипломат…

— Имя, — перебил Порпентайн.

— Виктория Рен. Путешествует с семьей, videlicet[91]: с сэром Аластэром Реном, членом многочисленных королевских обществ, и сестрой Милдред. Мать умерла. Завтра отбывают в Каир. Круиз по Нилу, организованный агентством Кука. — Порпентайн молча ждал. — При ней чокнутый археолог, — Гудфеллоу помялся, — некий Бонго-Шафтсбери. Молодой, безмозглый. Не опасен.

— Ага.

— Гм… Слишком взвинченный. Меньше кофе пить надо.

— Может быть, — отозвался Порпентайн.

Гудфеллоу принесли кофе.

— Сам знаешь, — продолжал Порпентайн, — все равно придется рискнуть. Как обычно.

Гудфеллоу рассеянно улыбнулся и стал помешивать в чашке.

— Я уже принял меры. Жестокая борьба за внимание молодой леди между мной и Бонго-Шафтсбери. Парень — жопа жопой. Жаждет увидеть развалины Фив в Луксоре[92].

— Ясно, — отозвался Порпентайн. Он встал и накинул ульстер на плечи. Начался дождь. Гудфеллоу протянул напарнику небольшой белый конверт с австрийским гербом на обратной стороне.

— В восемь, я полагаю? — спросил Порпентайн.

— Точно. Ты должен на нее посмотреть.

И тут на Порпентайна, как водится, нашло. Его профессия заставляла держаться в одиночку, но быть до смерти серьезным не требовалось. Время от времени ему необходимо было играть на публику. «Немного порезвиться», — как говорил он сам. Ему казалось, что это придает ему «нечто человеческое».