Дмитрий Быков - ЖД (авторская редакция) Страница 15

— Сам будешь читать?— почтительно спросил Плоскорылов.

— Изволь,— сухо отвечал инспектор. Он положил правую руку на кристалл и размеренно, однако без подвываний и замедлений стал читать «Молитву о даровании победы арийской расе над сыновьями хамовыми»:

— Едине Истинный Господи Боже Израилев. Ты создал еси человека по образу Твоему и по подобию, при Ное же возблаговолил еси учредити и возвестити иерархию посреде племен сынов его, падения ради Хама, последиже чрез законоположника Мойсеа и прочих пророк Ты рекл еси многократне, яко не подобает никоего смешения имети с проклятыми сынами хамовыми. Сего ради подобает Тебе, ЯХВЕ, именоватися Всеотцем расы нордическия, яко избран есть корень Симов и Яфетов духовнаго ради господьствия и обладания на земле сей. При конце же времен Ты Сам воздвиг вождя германстего, яко Кира новаго, егоже призвал еси учение о избрании расы ариев прорещи внове и свободити людей Господних от ига антихриста коллективнаго. И днесь со усердием молим Тя, о Всевышний и Всемогущий Творче, о еже вновь вознесеной на высоту быти священной свастике, бо суть символ древлий действа приснаго в людех Пресвятаго Духа Твоего. Собери воедино разсеянный Исраиль и даруй нам Судию обетованнаго, яко Ты еси Бог воителей и меч Твой да пойдет пред нами во одоление над супостаты. Аминь!

— Аминь!— с чувством возгласил Плоскорылов. На глазах у него кипели слезы. Слова молитвы, даже в суховатом и сдержанном исполнении инспектора, действовали на него наркотически. На словах «расы нордическия» он всегда ощущал такой прилив сил, что забывал и о дурной погоде, и о тупости баскаковцев: нерушимая истина сияла перед ним. «Ариев прорещи…». Как смел Каганат посягнуть на звание Израиля! В такие минуты иерей готов был рвать ЖДов зубами.

— Прочти «На рать идущим»,— с мягкой улыбкой сказал Гуров, видя душевный подъем молодого друга.

— Адонаи ЯХВЕ,— умоляющим голосом начал Плоскорылов, борясь со слезами,— Владыко Господи Боже отец наших, Тя просим, Тебе ся мили деем, яко же бе изволил еси Сам взыти со угодником Твоим Моисеом, возводя люди Твоя Израильтяны из Египта в землю обетования, такоже и ныне Сам иди с рабами Твоими сими Егорием и Константином (он радостно, громко поименовал себя и Гурова, лишний раз ощутив тайную с ним связь), и с вои сими, храня их день и нощь. Якоже бе укрепил Исуса Навина образом Крестным, и молитвою Моисеовою на Амалика, и царства ханааньска секущася с ними. Якоже бе помогл Гедеону с тремя сты, прогонящу мадиамско множество, и секущу Зива и Зевея и Салмона, и вся князи их, такоже и сим помози от избытков Пречестнаго и Животворящаго Духа Твоего, ныне и присно и во веки веком. Аминь.

— Аминь, Яхве наш Один, Влесе козлобрадый, смрадный, хвостозадый, Отче верховный, идолище варяжское злобубучее,— неожиданно подхватил Гуров издевательски высоким голоском. Плоскорылов в ужасе оглянулся на кощунствующего инспектора.

— Что с тобой, Костя?!— спросил он шепотом.

— А ты не знаешь, так не лезь,— холодно и резко отвечал Гуров.— Канон Велесу всевеликому седьмый, окончательный. А тебе только шестый положен, до инициации. Не учи отца молиться.

— Но раньше ты никогда…

— Что я «раньше никогда»?— с вызовом спросил Гуров.— Все тебе знать надо, карьеристе пухлое, полногрудое. Порядок наведи и изыди конспектировати, да не узрю тебя, пока не отбарабаниши устав гарнизонныя и караульная, полныя и краткия. Убрал свои побрякушки и кру-ом арш! Благословляю, чапай отсюда.

Плоскорылов продолжал стоять столбом.

— Вольно, вольно,— махнул рукой Гуров и дробно рассмеялся.— Что ты, иерей, дурак какой… Ты думаешь, я тебя испытываю? Я тебя, засранца, люб-лю!— и звучно чмокнул Плоскорылова в щеку.

— В храме-то,— с мягкой укоризной выговорил Плоскорылов, еле переводя дух.

— Отче наш бо воитель, при нем и не такое сказати возмогу,— улыбнулся Гуров.— Уебывай, иерей, шевели булками. Я к тебе вечером зайду, а пока схожу гляну, каков у солдат есть моральный дух.

4

В это же самое время в избе баскаковской жительницы Фроси, где вот уже три месяца размещалась канцелярия шестой роты, перед командиром этой роты капитаном Фунтовым сидела женщина лет пятидесяти, того неопределенного социального положения, в котором пребывала теперь вся отечественная интеллигенция — люмпенизированная, но все еще не забывшая манер. На голове у просительницы был пестрый кашемировый платок, какие часто носили в семидесятые, во времена дружбы с Индией; руки ее были смиренно сложены на коленях, а лицо изображало мольбу. Женщина сильно нервничала. Это была солдатская мать Горохова.

Ротная канцелярия отличалась необыкновенной унылостью. Всякий человек, попадая сюда, почему-то чувствовал, что любые усилия тщетны. Грустны были желтые табуретки, тощие книжечки уставов, угрюм маршал Жуков на портрете. Пол скоблили трижды в день, и все-таки он был грязен. С потолка свисали три клейких ленты, густо испещренные мушиными трупами. На окне сох ванька мокрый. Дневальные регулярно поливали его, но что-то неподвластное дневальным поселилось в самом воздухе. Оно выпивало влагу из горшка ваньки мокрого, плодило мух и покрывало пылью подоконник. Стоило укрепить на окне белую занавеску, как она немедленно желтела от тоски. Нечего было и думать о победе, если судьба армии решалась в таких канцеляриях. Кажется, если бы нарисовать на стене зайчика или, допустим, кротика — эта невыносимая тоска отступила бы; но и зайчик, и кротик наверняка получились бы кислыми и кривыми, как животные на стенах детских поликлиник или васятников. В канцелярии шестой роты всякому свежему человеку хотелось повеситься. Безысходную тоску усугублял голос Фунтова, монотонный, как мушиное жужжание,— но клейкая лента для капитана Фунтова не была еще изобретена.

Мухам при виде капитана Фунтова тоже хотелось покончить с собой. Некоторые из них не выдерживали и — вжжик!— с налету влипали в клейкую ленту, не в силах больше выносить безысходную скуку этой комнаты. Может быть, они просто завидовали Фунтову, комплексовали перед его мушиностью — ясно было, что он их пережужжал, переползал, переиродил Ирода. Как бы то ни было, от зависти или тоски мухи кидались на ленту, как на колючую проволоку, но даже смерть тут была долгая, липкая — красивой гибели не выходило, и они долго еще дергались на липучке. А нечего, нечего. Умирать надо когда прикажут, а не по личной инициативе.

— Ведь вот вы в третий раз приезжаете,— монотонно говорил Фунтов, короткий, почти квадратный человек, которому было на самом деле всего двадцать семь, но выглядел он на все сорок — полный, сонный, будто присыпанный пылью. Невозможно было себе представить, о чем можно говорить с Фунтовым на пятой минуте совместного пребывания в одном пространстве. Он мог похабно ухмыльнуться при упоминании о женщинах, мог посетовать на изнеженность и хилость молодого пополнения, мог сладко зевнуть и произнести любимую поговорку — «Эхма, была бы денег тьма, купил бы баб деревеньку да и драл бы их помаленьку»,— но ничего другого в нем, казалось, не было вовсе. Особенно невыносимо бывает присутствие таких людей в минуты тоски или тревоги, когда жадно ищешь любого человеческого слова и готов благодарить за один понимающий взгляд — но Фунтов был в этом отношении совершенным кирпичом, лишенным эмоций с рождения. В школе он вечно дремал на задней парте, но славился тем, что умел быстро и решительно откручивать головы голубям. Офицер он был никакой — вялый, безынициативный, с нулевыми представлениями о тактике и технике, но именно полное равнодушие к судьбе солдат, которые в его понимании вообще не были людьми, делало его бесценным в глазах начальства. Фунтова вечно ставили в пример на офицерских собраниях, на которых Здрок произносил свои часовые кастровские речи. Фунтов был никаким строевиком, ничего не смыслил в геополитической подготовке и вряд ли толком понимал, с кем и зачем воюет,— но в нем с некоторой даже избыточностью было представлено главное офицерское качество, а именно тупость; она настолько заполняла все его существо, что не оставляла места ни для чего другого, и за это Здрок любил его отеческой любовью, и даже Пауков сказал однажды, что Фунтов способный офицер.

— Вот вы в третий раз приезжаете,— лениво тянул он,— и что? Зачем вы приезжаете? Сын ваш, это самое, ваш сын, это самое, присмотрен… Он подконтролен, это самое… Вы приезжаете, а другим обидно, к которым не приезжают. Он, это самое, не прослужил еще полгода, он имеет взыскания, он, это самое, еще не обсохло гражданское молоко на нем… Он не солдат еще, а это самое, огурец… капуста… А вы приезжаете. И что вы приезжаете?

— Понимаете,— нервно говорила солдатская мать Горохова, искренне веря, что если она сейчас найдет какие-то убедительные, единственно нужные слова, Фунтов сумеет облегчить положение ее сына; нет, конечно, он не отпустит его с фронта,— военное время, ее и в часть-то пускали все неохотнее, требовалось включать все связи, звонить бывшему однокласснику, он отвечал все отрывочнее, унижение, ужас,— но, может, хоть найдется какая-нибудь тихая должность, что-нибудь в штабе, или, может быть, в тылу, поближе к дому… Она не сомневалась, что у сидящего перед ней офицера должна быть душа — надо только до нее достучаться, но как это сделать, Горохова не понимала. Она приезжала в Баскаково в третий раз за четыре месяца, потому что сын изводил ее жалобами и просьбами,— но не могла ему ничем помочь, а впереди был еще год и восемь месяцев этой пытки. За три года, предшествовавшие призыву, и первые четыре месяца его службы она состарилась на двадцать лет, и на лице ее установилось то вечно-жалкое, просительное выражение, которое сразу позволяет определить человека, махнувшего рукой на собственное достоинство.— Понимаете, он пишет, что у него флегмона… что он не может ходить, а его заставляют бегать…