Илья Масодов - Сладость губ твоих нежных Страница 15

Дверь затворяется за Катиной спиной, и наступает молчание. В молчании горит керосин, бьётся Катино сердце и играет за стеной патефон, грудной женский голос продолжает петь о потусторонней жизни, окрашенной в густой белый цвет, будь то снег или цветущая черёмуха. Ольга Матвеевна стоит неподвижно и беззвучно, она как будто и не дышит, воздух не совершает движения в её пустых дыхательных путях, а просто замер там, подобно затекшей внутрь воде.

— Садись на стул, — наконец произносит Ольга Матвеевна. Голос её идёт в другом направлении от Кати, куда-то в стену. Катя находит перед собой стул, отодвигает его и садится, опустив глаза. Скорее бы уже всё кончилось.

— Посмотри, там на столе еда. Хочешь — поешь.

Катя смотрит, куда велено, и видит нарезанные куски ветчины и хлеба, нечищенные яйца, красное яблоко, пару солёных огурцов и наполовину полную бутылку водки. На отдельной тарелке лежит яичная скорлупа и несколько огрызков от уже съеденных яблок.

— Что же ты не ешь? — спрашивает Ольга Матвеевна отрешённым, красивым голосом. Катя берёт кусок хлеба, кладёт на него ветчину и откусывает от образовавшегося бутерброда полным захватом рта. Едва успев прожевать и проглотить, она кусает снова, давясь, и таким образом быстро запихивает в себя еду. — Голодная, — произносит Ольга Матвеевна, словно дивясь, как это Катя ещё может быть голодной. От этих слов у Кати кусок застряёт в горле.

— Вкусно?

Катя кивает, вытирая рукой рот.

— Ещё хочешь? Ты хорошо жрёшь, — Ольга Матвеевна подходит и садится на второй стул. — Любишь жрать? Дети любят жрать. А срать любишь? Что молчишь? Срать любишь, спрашиваю?

— Нет, — говорит Катя.

— Почему? Тебе что, больно, когда ты срёшь? Отвечай.

— Нет. Может иногда.

— А если тебе не больно, отчего ты не любишь срать? Отчего, Котова, дети так любят жрать и так не любят срать? Разве срать нехорошо? Посмотри мне в глаза.

Катя смотрит на Ольгу Матвеевну. Та сидит за столом, уперев в него локоть и уткнув щёку в ладонь. Лицо её перекошено от такого способа сидения. Глаза Ольги Матвеевны, в которые она требовала посмотреть, пусты и неживы. Катя тяжело вздыхает.

— Так что, Котова? Не знаешь? А ведь это так просто. От сранья нет никакой пользы, но все всё равно срут. И ты срёшь, и я сру. Поняла, что я имею в виду? Ничего ты не поняла. Становись на колени. Быстро.

Катя поспешно встаёт на колени, прямо возле стула.

— Ближе ко мне. Подползи ближе. В церкви была когда-нибудь?

— Нет.

— Тогда возьми вот, — Ольга Матвеевна протягивает Кате сложенный вдвое листик в клеточку. — Читай.

Катя раскрывает листик. На нём круглым, завивающимся почерком написаны карандашные слова. У Кати всё расплывается перед глазами, и она не может понять, что написано. Пластинка за стеной умолкает.

— Читай, дура.

— Слава тебе, потому что ты начальствуешь над всем, и даёшь всему жизнь и свет, и не было бы ничего без тебя, и нет ничего лучше и справедливее тебя, ты чище неба и светлее солнца, о, милый Боже… Спасибо тебе за то что ты есть, и что ты любишь меня, а я люблю тебя больше всего на свете, и кровь свою отдам тебе, и душу отдам, всё отдам тебе, потому что всё это твоё.

— Плохо читаешь. А стихи ты читала хорошо. Давай ещё раз.

Катя прочитывает написанное снова, стараясь читать лучше.

— Ну и, — говорит Ольга Матвеевна, — о ком это всё? Ты поняла?

Катя кивает, поднимая на Ольгу Матвеевну покорный взгляд. Наверное, её всё-таки когда-нибудь отпустят.

— И о ком же? — Ольга Матвеевна устало смыкает веки и размыкает их вновь.

— О товарище Сталине.

Ольга Матвеевна срывает свободную руку с юбки и, размахнувшись, бьёт Катю по лицу. Катя пытается увернуться, но удар всё равно сильный, так что она чуть не падает с колен.

— Дура, — коротко и зло говорит Ольга Матвеевна. — При чём здесь товарищ Сталин? В глаза мне смотри, а то хуже будет! Знаешь, что хуже?

— Крысы, — говорит Катя.

— Правильно. Большие, жирные крысы. Они очень любят жрать. Они очень кусачие. Когда ты уснёшь, они будут откусывать от тебя мясо. Так о ком это, дура?

— Может… О Боге?

Ольга Матвеевна хватает Катю рукой за волосы, что ей удаётся только со второй попытки и наклоняется к ней лицом. Лицо её, плоское и широкое, словно вырезанное из круглой кости, кажется Кате огромным, как морда сверхчеловеческой совы.

— О Боге? О каком Боге? О каком Боге, я тебя спрашиваю?

— Я не знаю! — взвизгивает Катя, больше от страха, чем от боли.

— Тссс! Что ты верещишь, пакость, — переходит на шёпот Ольга Матвеевна. — Ещё один крик — и пойдёшь к крысам! Запомни, дура, уродка проклятая, запомни, падаль недоношенная, Бог — это я. Понятно? Понятно тебе, сволочь?

— Понятно, — тихо соглашается Катя, зажмурившись от ужаса.

— Хорошо, — Ольга Матвеевна отпускает Катины волосы и уводит своё лицо вверх. — А ты знаешь, кто такой Бог?

— Нет, нам в школе говорили, что Бога нет.

— Значит, ты атеистка? Считаешь, что Бога нет? Есть Бог или нет?

— Простите, Ольга Матвеевна, простите меня пожалуйста, — Катя начинает плакать, слёзы сбегают по её лицу, как тёплые муравьи. — Я больше не буду, я всё буду делать только так, как вы хотите. Вы скажите только, я всё буду делать, как вы скажете…

— Заткнись, — выпятив подбородок, коротко говорит Ольга Матвеевна. Катя умолкает и только всхлипывает от плача. — Раз ты не знаешь, кто такой Бог, я покажу тебе. Хочешь?

— Да, — покорно соглашается Катя.

— Тогда читай ещё раз. И помни, о ком читаешь.

Катя вытирает слёзы и снова начинает читать, иногда прерываясь от тихих спазмов плача. Листок дрожит у неё в руках. Одна слезинка капает сверху на чистый участок ниже текста, расплывается бесцветной кляксой и нарушает клеточки. Кончив читать, Катя вытирает глаза и стоит на коленях с дрожащим листком в руках. Она непрерывно молится про себя, чтобы Ольга Матвеевна отпустила её в барак.

— Ещё раз? — робко спрашивает она.

— Хватит. Поднимись и сядь на стул.

Катя делает, что велено, и Ольга Матвеевна встаёт, снимает с себя гимнастёрку, расстёгивая все без исключения пуговицы. Потом она через голову снимает майку и остаётся в одном лифчике голой по пояс. Так она подходит к сидящей на стуле Кате, которая боится даже смотреть на весь этот ужас, а просто дрожит, сжав вместе ноги и схватившись руками за сидение. Ольга Матвеевна начинает гладить руками Катино лицо, волосы, шею, руки у неё тёплые и ласковые. Она поворачивает лицо девочки вверх, целует его, проводит языком по губам, носу, щеке и закрытым глазам Кати, которая удивляется, что от Ольги Матвеевны совсем не пахнет спиртом. Потом руки Ольги Матвеевны отпускают Катю, она слышит, как тихо выдыхает отпускающий натяжение лифчик, и потом его плотная шёлковая ткань оказывается на Катиной шее, и сильно затягивается назад. Катя не успевает даже понять, что происходит, когда в глазах её темнеет и ей становится нечем дышать. Она беспомощно ищет руками душащую ткань, хватая вместо неё свою собственную одежду, пытается попросить пощады, но в горле её уже практически нет воздуха, она только тихонько сипит, широко открывает глаза и тупо смотрит на Ольгу Матвеевну, которая улыбается ей нежной, таинственной улыбкой, лишь поверхностно затрагивающей губы. Катя плохо видит Ольгу Матвеевну в опускающейся темноте, тело её начинает дёргаться само собой, стукая ножками стула, но Ольга Матвеевна держит стул своей тяжестью, медленно затягивая лифчик одной рукой и прижимая голову девочки к своей голой груди. Черты лица Ольги Матвеевны видятся Кате нечеловеческими и ужасными, хотя совершенно не изменились, всё так же мягко очерчены и просты, как раньше. Катя ударяется коленями в стол и, резко повернувшись телом, пытается слезть со страшного стула, превратившегося в станок смерти, но сила Ольги Матвеевны тянет её обратно, а снова вырываться у Кати не хватает уже воли, она теряет себя и только чувствует, как её сапоги сами стучат в пол, и видит перед собой Бога, огромного мохнатого пегого слона с забрызганным кровью рылом, и из рыла выходят два укороченных, мохнатых хобота. Катя что есть силы раскрывает рот, но воздуха нет, словно Бог высосал его весь дырками своих хоботов.

Вдруг давящая боль ослабевает, и воздух прорывается ей в грудь. Катя дышит, жадно, поспешно, пока Бог не решил снова забрать воздух себе. Слон ревёт, глухо и тяжело, Катя трогает руками свою шею, на ней ничего нет, только болящие следы, оставленные пальцами смерти.

— Ну что, видела Бога? — спрашивает Ольга Матвеевна.

— Да, — отвечает Катя, сглотнув от боли.

— И какой Он?

— Страшный.

— Правильно. Можешь идти, Котова. Я назначила тебя тут убирать, завтра придёшь в девять сорок. И если кому-нибудь хоть слово скажешь о нашем разговоре, отправишься к крысам. Ясно?