Марина МОСКВИНА - Гений безответной любви. Страница 15

Какая-нибудь ничего не значащая фраза, не имевшая ни для кого никаких последствий, типа: «Заходите! Вы всегда тут желанный гость», вдохновляла меня на свитера с картинами «Утро стрелецкой казни» и «Запорожские казаки пишут письмо турецкому султану».

Антонов Андрюха в заздравной речи по случаю моего дня рождения при великом скоплении народа торжественно произнес: «Больше всего мне у тебя нравится, Люся, не шнобель твой кривой, не глаза, не зубы, не уши, а жопа и улыбка!» И в благодарность за эти теплые слова получил от меня музейную вещь с эпизодами путешествия Данте и Вергилия по Аду и Чистилищу.

В этом смысле я страшный крохобор, я пытаюсь сберечь каждый жест, хоть каким-нибудь боком касающийся любви, каждый взгляд, слово, прикосновение и отблагодарить — это самое трудное, Анатолий Георгиевич, чтоб вы знали, вязать такой свитер — долгая история, а чувства, которые испытывали ко мне во все века мои избранники, очень скоротечны, поэтому задача всегда одна: успеть вручить связанную вещь ДО того, как твой возлюбленный бесследно исчезнет с горизонта.

Иной раз не успевала. Тогда моя мама звонила этому человеку по телефону и говорила:

— Друг мой! Зайди к нам на одну минуту. Мы хотим вернуть тебе твои книги.

Этот испытанный маневр срабатывал даже в тех случаях, когда в наших отношениях к н и г и вообще не фигурировали.

«Друг мой» приходил и глядел недоверчиво, нутром чуя подвох, опасаясь упреков, слез и подозрений. И тут ему в наипомпезнейшей обстановке вручался свитер с детальной проработкой композиции «Воскрешение Лазаря», где белым бисером по золотому вышиты исторические слова Иисуса: «Лазарь, иди вон!»

Конечно, стать носителем подобных экстремальных сюжетов мог себе позволить не каждый. Некоторые заранее начинали об этом беспокоиться, задолго до того, как я обращала на них свое внимание.

Приятель моей негасимейшей любви Сени Белкина философ Петя Щедровицкий говорил ему:

— Скажи Люсе, пускай мне что-нибудь свяжет. Только попроще.

— П о п р о щ е она не может, — отвечал Белкин, шагая по Тверскому бульвару весь в эпизодах жития Франциска Асизского. Левый рукав — Франциск проходит сквозь огонь; правый — разговор Франциска Асизского с волком. Перед: святой Франциск Асизский катается по снегу — борется с вожделением. Снег тает, вокруг него расцветают лилии, на деревьях поют соловьи. А во всю спину гобелен: голый человек на голой земле — так умер Франциск Асизский.

Так будет умирать и сам Белкин. Мы гуляли с ним в парке — листопад, ветер теплый, безмолвие неба сливается с вечерней тишиной, он шел-шел, вдруг лег на траву, руки раскинул, глаза полузакрыл, листья падают на него, и безумная улыбка бродит по лицу.

— Я бы хотел так умереть, — сказал он. — Почувствовать, что пора, уйти в лес, идти, идти и упасть, и — все. Только записку написать, что меня никто не убил. Пусть милиционеры закопают, раз это принято.

— Или, — он попросил, — еще лучше — предайте мое тело огню, а пепел развеешь над этими ромашками.

— Черта с два твоя мама отдаст мне твой пепел! — сказала я.

— Ну половину, — он говорит. — Половину отсыпешь себе, а половину оставишь маме.

А я бы хотела, чтобы, когда я умру, все эти люди, которым я вязала свитера, а также шапки, варежки, шарфики и носочки, пришли проводить меня в последний

путь — вот будет сильное зрелище! И тот цыган пусть явится обязательно, и его конь копытом тихонько откроет дверь…

Мне Левик обещал:

— Не беспокойся, я их всех сгоню, заставлю, велю им встать за гробом и скажу: «А ну встаньте, я вас сниму, у меня заряжено!..» Там, откуда я родом, у нас это

принято! — рассказывал Левик. — Как только я начал ходить, я стал фотографироваться за гробом. Сначала дяди Саши, постарше — тети Кати, потом уж тети Лели, дяди Вани, деда Бирбасова с внуком, их в поле во время грозы под дубом убило молнией, у нас на Урале любят и умеют хоронить, — заметил мой Левик.

— Вот так и живу, — сказал он,

— доживаю свой век,отлученный от грудисорокадвухлетний малыш,теперь лишь подушкамоя мягкая теплая мать.

— Удивительно, — сказал Анатолий Георгиевич, когда все это внимательно выслушал. Он поднялся из-за стола, открыл шкафчик и налил себе рюмочку

коньяка. — С такой креативной сублимацией сексуальной энергии, как ваша, признаться, я сталкиваюсь впервые. Вам нужно больше бывать на свежем воздухе. И, главное, не стоять в стороне от спорта. Ваше здоровье! — Он выпил коньяк и съел кусочек шоколадки. — Вы бы записались на стадионе «Динамо» в секцию ОФП.

— Я записалась, — говорю, — в Доме ученых — школа Айседоры Дункан. Это пластика, основанная на греческих скульптурах. Там руководитель — настоящая ученица Айседоры Дункан. Она очень старенькая, и она говорила нам: «В истинном балете не должно быть никакого духа соревнований. Что могут одни балерины, могут и другие».

Но вопреки этой революционной теории, сильно вдохновлявшей меня своим демократизмом, как она ни билась, ей не удалось вылепить из меня ни одной древнегреческой скульптуры, проникнутой дыханьем вечной юности, воплощения разумности и ясности, величия, отрешенности, неземной красоты и лучших черт гражданина.

Отчаявшись, она отправила меня в Пушкинский музей.

— Только в Греческом зале, — сказала она, — вы сможете преодолеть оцепенелость и схематизм вашей фигуры!

По своему невежеству я, не дойдя до Греческого зала, осела возле статуи Давида, как я сейчас понимаю, довольно стоеросового юноши с пращой, который по задумке Микеланджело, этого возрожденца и макаронника, а никакого не древнего грека, того гляди, пристукнет Голиафа.

Я час, наверно, ходила вокруг да около, хотела понять — как он расположен в пространстве, где у него центр тяжести, на какую он опирается ногу, какие мышцы напряжены, какие расслаблены и в чем именно проявляется его устрашающая сила.

Все на меня смотрят, а я то одну позу приму, то другую, я делала отчаянные попытки его раскусить, добраться до самой сути, как вдруг, Анатолий Георгиевич, вы не поверите! мне показалось, что член Давида начал увеличиваться в размерах.

Я жутко смутилась, ну, вы представляете, дети, экскурсоводы, они могут увидеть… Член треснет и отвалится, не приведи Господь, пускай не мрамор, не оригинал, однако вполне приличная гипсовая копия! Это частое, видимо, явление, потому что многие статуи, я заметила, стоят в музеях с отбитыми снастями.

— Стоп! — сказал Анатолий Георгиевич. — Я давно хотел у вас спросить, вы вообще половую жизнь ведете?

— Половую жизнь??? О Господи, Анатолий Георгиевич, объяснитесь, что вы подразумеваете под этим идиоматическим оборотом? Есть ли кто-нибудь в целой Ойкумене, кто желал бы соединиться со мной, и закрыть глаза, и чувствовать меня, и увидеть меня, и утешить, и дать моим благословениям осыпать его? Тот, кто полностью готов и настолько мужественен, чтобы разделить со мной мой экстаз, мою радость, мое блаженство? Кто не спешит, когда рушатся стены, тает лед, стираются границы, развеиваются преграды, когда пустота поглощается пустотой, а секс превращается в молитву? И в жуткой бездне, куда я последнее время каждую ночь с криком лечу во сне, возникнет светящаяся тропа, и в кромешной тишине я услышу тоненький голосок своего сердца?

С моим Левиком было так, да, Левик знал это и понимал, но однажды он торопливо, на ходу, поцеловал меня в губы и ускакал на войну.

Левик не оставлял на мне пояса верности, нет, но тем не менее Левику я изменяла крайне редко. Первый раз — как бы точнее выразиться? — это приключилось со мной, когда Левик буквально в моем присутствии впервые по-настоящему влюбился в одну прекрасную девушку. Мы с ним поехали в санаторий на Сходню — и там в столовой п р я м о н а м о и х г л а з а х Левик был пронзен стрелой Амура. Ой, какая это была прекрасная девушка, знаете, такие бывают — с тонким профилем, кротким взором и очень тихим голосом. Она подарила ему стеклянную рыбку, совсем прозрачную, и Левик тут же позабыл обо мне.

В то время еще ничего ужасного со мной не случилось, я без труда обзаводилась друзьями, я была баловнем судьбы. И я попросила: Господи! Сделай так, чтоб и со мной тоже что-нибудь произошло в этом роде, ибо я не в силах перенести такую боль.

А надо вам сказать, Анатолий Георгиевич, я ничего не могу пожелать и ни о чем попросить, чтобы это тотчас не повалилось мне на голову, правда, не всегда точка в точку, слегка неуклюже сработанное, зато без малейшего промедления и в десятикратном размере.

Поэтому тот человек, который меня изнасиловал, был не виноват, это стряслось в Самарканде, куда я сразу после злосчастной Сходни отправилась в командировку от общества пропаганды выступать перед узбекским народом.

Он даже спас меня, как он потом доверительно сообщил, от группового изнасилования, но не удержался от индивидуального. Хотя он поклялся сыном, мол, все будет честь по чести, чтоб я не боялась идти к нему ночевать. И в доказательство вынул из бумажника фотокарточку — хороший такой мальчуган, они жили с матерью и сестрой в Намангане.