Алан Черчесов - Дон Иван Страница 15

С каждой новой рукой прикосновения обретали все большую бесцеремонность, отчего корешок совсем озверел. Мальчишка почувствовал, что, коли пойдет так и дальше, через мгновенье умрет. Перед тем, как обмякнуть хребтом, он услышал девчоночий возглас: «Атас! Сейчас брызнет…»

Очнулся Дон уже в темноте. Рядом сидела на корточках нянечка Роза и высвечивала фонариком его натерпевшийся пах. Ухмыльнувшись, она изрекла:

– Теперь не отлепятся. Но, смотрю, тебе хоть бы хны. Молодца! Прям щас принимай в пионеры – вона как салютует!

Дон заколотил пятками по траве. Конвульсии нянька пресекла искрометной затрещиной. Потом, как нашкодившего щенка, понесла в дом. В коридоре она поделилась потехой со встреченным дворником, но обнаружила, что рассказ произвел на него эффект неожиданный: Федор нахмурился и обругал ее дурой. Сам же отправился хлопотать к кастелянше о раскладушке, не преминув разжиться библиотечным ключом.

– Под мою ответственность, – сообщил переменчивый нравом любовник Прасковье. – И ни-ни у меня!

Был он трезв, и это Прасковью смутило: в отличие от женского, безрассудство мужское имеет особенность самые пьяные выходки совершать на трезвую голову. Роптать кастелянша не стала, лишь пригрозила, что оповестит о самоуправстве директора.

– Ну и хрен тебе в ухо, – ответствовал дворник. – И в другое тебе – тоже хрен!

В библиотеке, убиравшейся только к приезду начальников, было пыльно и душно. Войдя, Дон чихнул. Вслед за ним чихнул Федор, и они зачихали наперегонки. К Ивану Федор питал особые чувства и иногда, хотя и вполголоса, даже звал его крестником. Пусть способ крещения не казался тому безупречным, благодарность судьбе за этот обряд посвящения в жизнь Дон хранил. Не полей тогда дворник младенца с крыльца, ему было б сегодня плевать на мальчишку – так же, как было плевать на всех тех уродов в приюте, кто был горазд измываться над ним. В момент, как пришла эта мысль, Дон постиг разницу между «плевать» и «чихать». Пока они взахлеб чихали в библиотеке, он все отчетливей осознавал, что в мире этом есть счастье – коли ты на мир умеешь начхать.

Поучиться уменью начхать у Федора стоило. Характера был он строптивого, отчего и избрал для себя неказистое поприще дворника. Среда его обитания представлялась ему не самым чистым местом на свете. Местом, где не мешало поработать метлой. Когда-то мечтал он и вовсе податься в поэты. Доказательством служила единственная и, на вкус Дона, замечательная строка. Декламировал Федор ее в минуты тоски, накатывавшей особо по праздникам (казенные календарные радости дворника отвращали). Как всякое совершенство, строка запоминалась влет. Звучала же так: «Как мертв порой вблизи бывает глаз!..» Или лучше – вот так: «Как МЕРТВ порой ВБЛИЗИ бывает ГЛАЗ!..» Для вящего эффекта Федор хватал Дона сзади за волосы и подталкивал к своей взволнованной физиономии, пока они не сходились нос к носу, и тогда мальчишка воочию убеждался – мертв, дворник же проникновенно изрекал:

– Постигни, ничтожный ты гном: единственный шанс уцелеть как в самой говножизни, так и после нее – это творчество.

Не согласиться с ним тот не мог – настолько торжественным был этот миг, чересчур контрастировавший с весьма легкомысленным отношением Федора к антиномиям жизни и смерти.

Не раз и не два, заставляя испуганно перекреститься Прасковью, он щеголял остроумием, наблюдая из-за забора за тем, как волочится по улице, спотыкаясь о траурный марш, погребальная процессия. На вопрос кастелянши, кто помер, реагировал ернически: «Кто-то новенький!..» – и дрожал всем телом от смеха. На шиканья и упреки отзывался с презрением, подкрепляя его мудростью чистильщика разнообразного сора людских заблуждений: «Чего всполошились? Тоже мне, мертвяка застеснялись! А вы, с понтом, живые? Да будет вам ведомо, курицы: жизнь – это смерть наяву для тех, кто в ней разобрался. Для остальных она тоже смерть, только во сне»; при этом глаза его горели каким-то сложным, опасным огнем…

Свое слово Федор сдержал: переезд Дона на время ночлега был Инессой санкционирован, хотя и с бюрократической оговоркой:

– Если что, я не в курсе. Если вдруг что, отдувайся ты сам.

Что означало: на случай внезапной проверки опекун должен был взять вину на себя.

Так, с легкой руки хранителей-ангелов вознагражден Дон был внезапным ночным одиночеством, великолепнее которого фортуна ему мало что уготовила, а уж она его одаривала с лихвой. Воистину нет худа без добра!

Пусть вундеркиндом Дон не был, чтению обучился быстро, на что у Федора ушло с полдюжины уроков, для пущей усвояемости подкрепляемых подзатыльниками. С текстами мальчишка разбирался поначалу лишь по слогам, да и соображал скорее туго, чем быстро, зато оторвать его от этого занятия требовало усилий. Вместе с обложками книг перед ним раскрывались недостижимые прежде просторы. Отдавшись фантазиям, он уносился на расстояния, что умела покрыть только лишь устремленность души к завещанной ей бесконечности – антитезе печальной юдоли приюта.

Страсть к чтению сопрягалась в Иване со страстью к игре – еще одним способом уклониться от каверз сиротского существования. Играть дозволялось на разбитом асфальте спортивной площадки, где чохом сражались в футбол или толкались зимой вокруг шайбы. Помимо командных баталий были прятки и шахматы. Первые Дон не любил (никто его в них не искал, а сам он других искал без охоты), а вот за доской ему не было равных уже лет с восьми. Засев за фигуры, он выпадал из внешнего мира и, погружаясь в игру, переставал что-либо слышать, кроме топота пешек, всхрапа коней, гуденья слонов, шуршания ладей по льду полированных клеток, кроме тяжелых, как кандалы, шпор усталого короля и проворных, как шпага, бросков королевы.

Благодаря чтению и игре жизнь Дона преобразилась и уже не казалась заведомо безысходной. Оба занятия воплощали собою возможность на время сбежать – от своей трафаретной судьбы. Отныне жизнь его измерялась кусками коротких дистанций – от книги к книге, от игры к игре.

Распознав в нем книгочея, персонал приюта активно включился в его воспитание, снабжая потрепанными томами из своих безразличных к печатному слову квартир. Дон поглощал без разбору сказки, романы, стихи, не брезгуя скупостью пьес и занудством трактатов, непонимание которых ему не мешало – он словно подслушивал благозвучную иноземную речь: смысл не ясен, зато можно его сочинить в угоду своим ощущениям.

Ощущения эти с годами полнились, множились и углублялись, обустраивая для его взрослевшего духа подпольный уют одиночества, отринувший суету. Когда подоспела пора идти в школу, на занятиях Дон, зараженный зевотой, скучал, отчего жадные до расправы наставники задавали ему жестокую трепку. Быть не как все в школе очень не поощрялось. Несмотря на прогресс, позволивший малышу без натуг обогнать в развитии сверстников, педагоги Дона не жаловали, сетуя директрисе на дерзость, с коей он взирал им в глаза. Только их затейливый мозг и мог обнаружить в его целомудренном недоумении преднамеренный вызов себе. Лучше способа воспламенить страсть к мятежу, право же, не было…

Однажды, в пятом, кажется, классе, дремотный покой мальчугана был прерван ударом. Опешив от боли, он вскочил и, не ведая, что творит, выхватил из рук учительницы указку, просвистел ею, словно саблей, перед застывшими инеем в страхе очками, после чего сунул в рот и принялся грызть.

Успех представления оказался ошеломляющим. На перемене только ленивый не подошел похлопать бунтовщика по плечу. Слух о его достославном проступке в мгновение ока распространился по учреждению, где с того дня не забывали с ним поздороваться самые оголтелые из приютских разбойников. В сравнении с этим триумфом наложенная епитимья – неделя дежурства по туалету – была курам на смех. Внезапно Дон приобрел популярность, что сулило не только одни удовольствия, а было чревато дилеммой: оставаться ль и дальше в библиотеке, или, используя выгоду обстоятельств, вернуться в дортуар?

Поразмыслив, Ваня решил, что адрес ночлега менять он не хочет. Но понимал, что лавры его завянут быстрее, чем испарится с их листьев роса: одно дело – прощать небреженье ничтожному трусу, другое – смельчаку, кого решено уважать.

Дабы оградиться от злополучий, придумал Дон ход, точно в шахматах, когда, подставляя нарочно фигуру, бросаешь под вражеского слона своего лихого коня – только бы подобраться к неприятельскому ферзю и связать его хитростью под боком у неуклюжего короля.

Королем был в приюте Севка Балуев по кличке Альфонс, данной ему за талант влюблять в себя женщин и поощрять их к избыточной щедрости. В золотистом блокнотике позолоченной ручкой (то и другое – подарки от пылких поклонниц) Сева фиксировал аккуратным, с виньетками, почерком свои многочисленные победы, а на другой стороне листа перечислял взятые обязательства по совершенствованию ремесла. По их выполнении имя из левой колонки вычеркивалось и переписывалось в правую. К нему прилагался математический символ: плюс, двойной плюс или маленький минус – эротический код, скрывавший экспертные баллы покоренных Альфонсом девиц. Назойливое преобладание крестиков в записях изобличало тщеславие их обладателя, чем было грех не воспользоваться.