Майкл Каннингем - Избранные дни Страница 15

— Оставь меня, Лукас, — всхлипнула она. — Пожалуйста, оставь меня в покое.

Но оставлять ее рыдающей на Восьмой улице, в толпе торопливых прохожих, было нельзя. Он сказал:

— Пошли со мной. Тебе надо присесть.

Как ни странно, она послушалась. Плач лишил ее воли. Превратившись в рыдающее воплощение скорби, она последовала за ним, и он повел ее обратно к Вашингтон-сквер, где флажок ребенка бился на фоне неба, а флейтист лихо наигрывал такт за тактом.

Лукас нашел свободную скамейку и сел. Она опустилась рядом. Он робко обнял ее трясущиеся плечи. Она не стала этому противиться.

Он сказал:

— Прости. Я не хотел тебя расстраивать. Я сам не понимаю, как это вырвалось.

Рыдания слегка поутихли. Она подняла голову. Лицо у нее было красным и измученным. Он никогда ее такой не видел.

— Хочешь, я тебе кое-что скажу? — спросила она. — Хочешь?

— Да. Хочу.

— У меня будет ребенок.

И снова его ошарашило нечто, что было правдой, но правдой быть не могло. У нее же нет мужа.

Он сказал:

— Понимаю. — Наверно, именно это он и должен был сказать.

— Меня выгонят с работы. Через месяц или около того я уже не смогу скрывать своего живота.

— А почему живот может помешать тебе ходить на работу?

— Ничего-то ты не знаешь, еще совсем дитя. И чего тебе вообще об этом рассказывать?

Она решила было встать, но опустилась обратно на скамейку. Лукас сказал:

— Я хочу, чтобы ты рассказала. Я постараюсь понять.

Она опять не выдержала и разрыдалась. Лукас опять обнял ее за безудержно трясущиеся плечи. Прохожие смотрели на них и деликатно отводили взгляды, чтобы Лукасу с Кэтрин было не так стыдно. Прохожие были замысловато одеты, на обуви золотые пряжки, часики на цепочках. На Лукаса и Кэтрин пошла материя погрубее. Задержись они на скамейке, обязательно появится полисмен и прогонит их.

Наконец Кэтрин сумела выговорить:

— Я никому об этом не сказала. Нечестно было рассказывать это тебе.

— Честно, — сказал он. — Честно все, что ты делаешь.

Кэтрин взяла себя в руки. Она перестала плакать, но выражение ее лица изменилось. Ее захватило какое-то другое чувство, в котором мешались ярость и страдание.

Она сказала:

— Хорошо. Хочешь, я тебя кое-чему научу?

— Очень хочу.

Ее голос был подобен проволоке, таким же тонким и жестким.

Она сказала:

— Я говорила твоему брату, что он должен на мне жениться. Я не знаю, его это ребенок или нет. Возможно, не его. Но Саймон был согласен. Хочешь узнать кое-что еще?

— Да, — ответил Лукас.

— У меня есть одно подозрение. Он погиб, потому что был расстроен. Он был рассеянным, потому что думал о нашей свадьбе, и поэтому позволил случиться тому, что случилось. Подумай сам. Он проработал на фабрике много лет. Разве ж он не знал, как сделать, чтобы машина не схватила тебя за рукав?

Лукас сказал:

— Саймон любил тебя.

— Он тебе об этом говорил?

— Да, — сказал Лукас, хотя Саймон ему никогда ничего подобного не говорил. Как он мог ее не любить? Не все надо объяснять словами.

Кэтрин сказала:

— Я шлюха, Лукас. Я заставляла твоего брата жениться на мне.

— Саймон любил тебя, — повторил он. Он не мог себе представить, чтобы это было не так.

Кэтрин сказала:

— Я рожу ребенка. Это все, что я могу сделать для бедного Саймона.

Лукас не знал, что на это ответить. А что ей еще оставалось, кроме как родить ребенка?

Она сказала с расстановкой:

— Я говорила ему, что он сам виноват и теперь надо все исправить. Я говорила, что он полюбит меня, со временем. И что из того? Я шлюха и лгунья и скоро рожу незаконного ребенка твоего брата. Ты не должен больше со мной видеться. Не должен покупать мне подарки на деньги, которые тебе нужны, чтобы купить еды.

Она переменилась в лице. Оно стало старше, кожа на нем обвисла. Она превратилась в свое собственное изваяние, в свой собственный портрет. Она уже была не той, что прежде.

Лукас сказал:

— Я могу тебе помочь.

Она встала с мрачной решимостью и выглядела теперь очень строгой.

— Мне никто не поможет, — сказала она.

Она уверенно зашагала на восток, по направлению к дому. Лукас пошел рядом с ней.

— Ты в опасности, — сказал он.

— Не большей и не меньшей, чем любая женщина, которая волочит по земле шаль.

— Пожалуйста, не ходи больше на работу.

— Скоро я больше не буду ходить на работу. Хочу я того или не хочу.

— Нет. Прямо завтра. Прямо завтра не ходи — ты в опасности.

— Для меня каждый цент не лишний.

— Мертвые добираются до нас через машины. Встань у машины, и они тебя обнаружат.

— Эта все твоя драгоценна книга.

— Это не книга. Это правда.

Он смутился. Книга была правдой. То, что он пытался донести до Кэтрин, было правдой, но другой.

Она все шла и шла вперед. Ее новое лицо, покрасневшее и отсутствующее, разрезало воздух. Она могла бы стать женской фигурой на носу корабля.

Кэтрин сказала:

— Я больше не могу о тебе заботиться. Извини, но не могу. Мне и без того хватает чем занять голову.

— Ну и не надо обо мне заботиться. Позволь, я буду заботиться о тебе. Позволь тебе помочь. Позволь любить тебя.

Она горько рассмеялась.

— Великолепная мысль, — сказала она. — Я перееду жить к тебе и твоим родителям. Все вчетвером мы станем жить на то, что ты заработаешь на фабрике. Ах нет, нас будет пятеро. Но это ведь ничего не меняет, правда?

На мгновение она представилась Лукасу такой, какой, по ее словам, она была: шлюхой и лгуньей, жестокой и расчетливой уличной женщиной, называющей свою цену.

Он сказал:

— Я что-нибудь придумаю.

Она остановилась, настолько внезапно, что Лукас проскочил на несколько шагов вперед. Глупый, какой же он глупый.

Она сказала:

— Забудь обо мне. Со мной все кончено.

— Скиньте покровы! Предо мною вы ни в чем не виновны, для меня вы не отжившие и не отверженные.

Она испустила слабый сдавленный стон и пошла дальше. Он до тех пор смотрел ей в спину, на ее голубое платье и на копну медно-рыжих волос, пока она не исчезла с площади.

Положение, выходит, было сложнее и опаснее, чем ему раньше казалось. Саймон хотел ее и ребенка тоже. Он жаждал жениться на ней в царстве мертвых, жить там с нею и со своим ребенком.

Надо устроить так, чтобы она завтра не шла на работу.

Лукас не знал, что ему делать, а сделать предстояло очень много. Он должен был уберечь ее от машин. Он должен был раздобыть для нее денег.

Он вспомнил о деньгах, которые она бросила ему под ноги. Он их тогда не подобрал. Он побежал за ними на Восьмую улицу, но конечно же денег на месте не было.

Он пошел по Восьмой в восточном направлении. Он надеялся, что, возможно, ему попадутся деньги — если не те самые монеты, что бросила Кэтрин, то хотя бы какие-нибудь другие, та же сумма, посланная небесным учреждением, которое прощает глупых и помогает им. Он подумал, что, если прочесать весь город, если обойти его вдоль и поперек, ему может повезти и он наткнется на бесхозные деньги, кому-то принадлежащие, но оставленные владельцем, брошенные на мостовую или иным образом оказавшиеся в неподобающем им месте, как это случилось с его собственными монетками. Он не собирался становиться вором — большим, чем тот, кто подобрал с мостовой его деньги. Нет, он надеялся только занять место в цепочке утрат и обретений, приобщиться непрерывной тайне дачи и получения платы, передачи денег из рук в руки, совершаемой во имя погашения старинного долга, который существовал от века и который может быть окончательно выплачен лишь в недоступном взору будущем. Он надеялся, что город поможет ему таким же непостижимым образом, каким стальные пластины превращаются в кожуха.

Надо было попытаться что-нибудь найти.

По Восьмой улице он направился к Бродвею. Если где-то и могли оказаться брошенные деньги, если где-то их могли беспечно обронить на мостовую, то скорее всего именно там.

Бродвей был полон обычных своих огней и музыки, выходящих из магазинов покупателей и довольных мужчин в шляпах, выдувающих дым мехами грудной клетки. Лукас шел между ними, внимательно глядя под ноги. Он видел носки ботинок, отвороты брюк и подолы юбок. Он видел мусор, по которому шагала толпа: сигарные окурки, обрывки шпагата, канареечного цвета листок, предлагавший «земельные участки в Колорадо».

Он прошел несколько кварталов, дважды вызвав недовольное бурчание добропорядочных граждан, вынужденных уступить ему дорогу, пока не уперся взглядом в пару ботинок которые показались ему знакомыми, хотя он и знал, что не видел их ни разу в жизни. Это были рабочие ботинки, серовато-коричневые, плотно зашнурованные. Ботинки остановились перед ним.

Он поднял взгляд и увидел лицо Уолта.

Вот он, седой водопад бороды, вот она, широкополая шляпа, и платок вокруг шеи. Он был точь-в-точь как на портрете. Он задумчиво улыбнулся Лукасу. Лицо у него было похоже на оберточную бумагу, которую смяли, а потом заново разгладили. Глаза блестели, как шляпки серебряных гвоздей.