Юкио Мисима - Запретные цвета Страница 15

— Ну вот! Думаю, ты найдешь это место. Ах да! Меня зовут Эйтян. А тебя как?

— Ютян.

— Какое милое имя!

Юити покоробило от этого комплимента. Его поразило, что мальчик был более спокоен, чем он сам.

На углу они расстались. Юити успел заскочить в последний трамвай. Ни мать, ни жена не поинтересовались, куда он ходил. За все это время он впервые чувствовал себя умиротворенным, засыпая в одной постели с Ясуко. Он уже достиг свободы. Будучи под властью странных греховных наслаждений, он сравнивал самого себя с уличной девицей, которая хорошо позабавилась на выходных и теперь возвращается к своим будничным занятиям.

В его полушутливом сравнении все-таки имелся глубокий смысл. В нем было еще только первое предчувствие того непредвиденного влияния, которое впоследствии окажет на своего мужа такая скромная и слабосильная жена, как Ясуко.

Юити думал: «Когда я сравниваю мое тело, лежащее рядом с тем мальчиком, с моим же телом, лежащим рядом с Ясуко, я чувствую себя дешевкой. Ведь не Ясуко уступает мне свое тело, а я уступаю ей свое тело со значительной скидкой. Я как неоплаченная проститутка!»

Это самообличение не задевало, не ранило его самолюбие, как раньше; эти низкие мысли даже чем-то восхищали его. От усталости его голова легко скатилась в сон. Это был сон ленивой проститутки.

Глава пятая

НА ПУТЬ СПАСЕНИЯ

Сначала хозяин, а уж затем его гостья, приглашенная познакомиться с Юити, были смущены улыбающимся, счастливым лицом юноши, появившегося на следующий день в доме Сюнсукэ. Каждый из них ожидал увидеть на нем печать несчастья, более подходящего его юности. Следует сказать, что оба заблуждались. Красота этого юноши не была обычной. Нет такого ярлыка, который можно было бы прицепить к нему. Все это сразу бросилось в глаза госпоже Кабураги с присущим ей как женщине острым оценивающим взглядом. «Этот юноша создан для счастья!» — подумала женщина. Юноша, который умеет быть счастливым, подобен тому, кто умеет носить черный костюм, а в наши дни в обоих случаях это весьма претенциозно.

Юити поблагодарил госпожу Кабураги за то, что она удостоила его своим присутствием на свадебном банкете. Его манеры, бесхитростные и экзальтированные, сразу расположили к себе замужнюю леди, которая с фамильярной непринужденностью осыпала юношу дружескими остротами. У него такое радостное лицо, заметила она, что кажется, будто надо лбом его развевается флажок с надписью «женился!», но потом она выразила беспокойство, мол, если он не будет снимать этот флажок всякий раз, когда выходит из дому, то может потерять бдительность и ненароком столкнуться с машиной или трамваем.

Старый писатель диву давался, что Юити не отвечает на ее колкости, а только простодушно улыбается. Это замешательство на лице Сюнсукэ обнажило всю глупость мужчины, который старался делать хорошую мину, зная, что его попросту дурачат. Сначала Юити стал чуточку презирать этого напыщенного стареющего мужчину. Кроме того, он еще предавался плутовским мечтаниям и радовался барышу в пятьсот тысяч, который получил от старика. Вот так, неожиданно, в это застолье на троих было внесено легкое оживление.

У Сюнсукэ Хиноки был давний почитатель, умевший хорошо готовить. Произведения его кулинарного искусства подавались большими порциями в соответствующих блюдам фарфоровых и фаянсовых чашах из коллекции отца писателя. Сам Сюнсукэ не отличался врожденным вкусом ни к кулинарии, ни к посуде, и если он приглашал гостей на ужин, то, по обыкновению, обращался за помощью к этому человеку, который умолял его о подобном услужении. И вот он, второй сын торговца текстилем из Киото, ученик Кидзу Иссайи из школы Кайсэки, приготовил на сегодняшний вечер следующее меню: набор закусок под саке à la Kaiseki, так называемый поднос хассун: трюфели в сосновой хвое, жареные побеги тюльпанного дерева, присланные друзьями из провинции Гифу персимоны Хатия, соевые бобы из храма Дайтокудзи, жареные миткальные крабы; затем подали горчичный красный бульон мисо со струганым мясом маленьких птичек; после чего принесли на большом старинном элегантном красном блюде с рисунком пиона сасими из сырых ломтиков индийского плосколоба; на жаркое подали форель под соевым соусом; из закусок, сервируемых на противоположной стороне стола, вынесли приправленные зеленью грибы хацутаке и ракушки Анадара под соусом из белого кунжута, тофу и мисо[10]; из вареного подали окуня в соевом твороге тофу с маринованным папоротником-орляком и горячий бульон в горшочке из красной марены. После ужина на десерт им вынесли сладости Морихати — белые и розовые куколки монашков-неваляшек, обернутые по отдельности тонкой мягкой бумагой «сакурагами». Все эти редкостные деликатесы не потрясли неискушенного вкуса Юити. Ему весь вечер хотелось омлета.

— Ну вот, угощение наше оказалось не во вкусе Юити, — пожалел Сюнсукэ, наблюдавший, как тот без аппетита поглощал пищу.

На его вопрос: «Какое твое любимое кушанье?» — юноша назвал первое, что было у него на уме: «Омлет!» Этот бесхитростный односложный ответ растрогал госпожу Кабураги до глубины души.

В радости своей Юити впал в самообман, позабыв о том, что не склонен любить женщин. Люди нередко излечиваются от навязчивых идей, выставляя их напоказ; от идей они излечиваются, но причины, их порождающие, остаются. Это ложное выздоровление хотя бы на первое время раскрепостило охмелевшего от своих гипотез Юити.

«Может быть, все сказанное мной — ложь…» — размышлял юный красавец. Настроение его было приподнятым. «Я и вправду люблю Ясуко, но из-за денежных затруднений состряпал фарс для этого добренького писателя. Впрочем, положение свое я поправил — более или менее. И задрал нос, возгордился счастьем в своем миленьком огороде, вскопанном на могиле дурных помыслов. Чтобы потом мои еще не рожденные дети слушали побасенки о скелетах, схороненных под полом в столовой…»

Сейчас Юити застыдился своего излишне правдивого и неизбежного признания. Три часа, проведенные прошлой ночью в гостинице, изменили саму сущность его искренности.

Сюнсукэ налил даме саке в чашечку. Саке перелилось через край и замочило ее блестящую накидку.

Юити вынул из кармана пиджака носовой платок и промокнул хаори[11]. Яркая белизна его носового платка, вспыхнувшая в один миг, вызвала у нее какое-то сладостное напряжение.

Сюнсукэ тоже с удивлением обнаружил, что руки его затряслись по-старчески. Он похолодел от ревности к своей гостье, не спускавшей глаз с профиля Юити. И хотя все рушилось для Сюнсукэ из-за его глупого пристрастия, которое следовало бы подавить в себе, эта внезапная веселость Юити все-таки вновь озадачила старого писателя. Он размышлял самокритично: «Меня поразила не красота этого юноши, это неправда! Я, вероятно, просто влюбился в его несчастье, и не более того…»

А вот госпожа Кабураги была тронута проявленной Юити теплой заботой о ней. В любезности многих мужчин скрывался корыстный интерес, она вычисляла это быстрым наметанным глазом, и только Юити покорил ее подлинной сердечностью.

Юити же, наоборот, смутился своего поступка, того, с какой поспешностью вынул из кармана носовой платок. Он почувствовал всю неискренность этого жеста. Он будто бы вновь протрезвел и тотчас испугался от осознания того, что все его слова и поступки могли принять за легкомысленный флирт. Вскоре привычка к рефлексии примирила Юити с его же несчастьем. Глаза его помрачнели, как прежде. Сюнсукэ заметил эту перемену и успокоился, будучи обрадован, увидев в нем уже что-то привычное. Взгляд старика, направленный на Юити, излучал признательность и сочувствие. Сюнсукэ посчитал, что эта юношеская жизнерадостность, весь вечер сиявшая на лице Юити, была его маской, его искусной подделкой, его хитростью, призванной помочь ему, писателю, исполнить все свои замыслы.

Ошибкой, первой в череде других, было уже то, что госпожа Кабураги появилась в доме Хиноки за час до назначенного времени. Этот свободный час Сюнсукэ приберег для себя, чтобы расспросить Юити о его делах, но госпожа Кабураги вторглась со своей обычной бесцеремонностью, пролепетав с порога вместо приветствия: «Что-то я заскучала, вот и наведалась пораньше».

Через пару дней Сюнсукэ получил от нее письмо. Одна строка вызвала на его лице улыбку: «Как бы то ни было, а этот юноша весьма элегантен».

Вовсе не такой реакции ожидал Сюнсукэ от этой высокородной дамы, которую восхищало дикарство. «Разве Юити был слабым? — размышлял Сюнсукэ. — Нет, совсем не так. В таком случае, словом „элегантен“ она хотела выразить свое учтивое безразличие к Юити вопреки впечатлению».

Наедине с Сюнсукэ, без женщины, Юити расслабился. Сюнсукэ, давно привыкший к чопорной вежливости своих молодых поклонников, не мог на него нарадоваться. Это было как раз то, что Сюнсукэ называл элегантностью.