Генри Саттон - Детские шалости Страница 15

— А что, если мне хочется просто горячего? — говорит Марк.

— Тебе в любом случае полагается салат.

— Я не хочу салат, — говорит он.

— А я вообще ничего не хочу, — говорит Лили.

— Вы оба можете делать все что хотите, — говорит Николь, — а я пошла за салатом. Я умираю с голоду.

Марк наблюдает за Николь, дефилирующей к буфету, и его глаза нечаянно прикованы к ее заднице, она пробирается между оживленными столиками, аккуратно уворачиваясь от бегающих детей. Ее розовый костюм безнадежно измят на спине, хотя ее точеная фигура, тем не менее, четко проглядывается сквозь ткань — это тело по-прежнему способно его возбудить. Очень гибкое тело. Время от времени Николь устраивала перед ним, как она это называла, порнографические представления, раскидывала ноги и поднимала задницу, но она не повторяла этого с тех пор, как родилась Джемма.

Обернувшись к Лили, Марк видит, что та продолжает сцеплять и расцеплять пальцы и безотрывно смотрит в пол, явно не желая с ним разговаривать. Они в первый раз остались вдвоем, в первый раз за все эти десять лет, и он чувствует себя неловко, ему стыдно, и он уверен, что бы он ни сказал, все будет истолковано неверно, так что через пару минут, после того как ни один из них не произнес ни слова, ее беспокойство вызывает в нем еще большую неловкость — он уверен, что она это делает, чтобы потрепать ему нервы, — и Николь все еще не видно, не видно ее ярких, волнистых, светлых волос, он сам решает пойти забрать тарелку, оставив Лили в одиночестве.

За прилавком с горячими блюдами, где несколько ламп греют еду, и потому куски курицы отливают оранжевым, а бутоны брокколи — пурпурным, а когда он поднимает глаза, то видит, что толстые лица персонала отсвечивают болезненно-желтым, и в этой очереди кто-то курит, и по полу ресторана расставлено несколько искусственных пальмовых деревьев в больших кадках — а пол выстелен, как в государственных заведениях, кремовым линолеумом, расчерченным, как кафельные плитки, и все это внезапно и непреодолимо напоминает ему тот больничный кафетерий, в который он потащил сводных братьев Лили в самый тот вечер, когда сама Лили появилась на свет. Интересно, размышляет он, что теперь с ними. Но эта мысль занимает его недолго. Нечто другое, более существенное приходит ему в голову. А что, если бы он присутствовал в тот момент, когда ее вытащили из живота ее матери, если бы ее положили в его руки, всю в крови и орущую, делающую свои первые вдохи, изменилось бы тогда что-нибудь между ними, была бы между ними теперь эта неловкость, эта бездна? Если бы все было так, то теперь, несмотря на любые периоды разлуки, между ними существовало бы больше уважения и понимания, их связывали бы истинные узы. Не только краткие вспышки. Какое-то слабое узнавание.

— Извините, вы собираетесь провести здесь весь день? — говорит мужчина, стоящий в очереди прямо позади Марка, и слегка подталкивает его локтем в спину, задевает его поднос, пытаясь поторопить его. — Я голоден, приятель.

— Ты хочешь, чтобы я потушил эту сигарету о твой ебаный глаз? — говорит Марк.

Июль — август

Глава 1

Николь отправила его одного. Николь сказала, что именно он должен рассказать обо всем своей матери. Что на этот раз она не собирается все делать за него. Она сказала, что, в конце концов, его мать приходится Лили бабушкой. По крайней мере, сказала Николь, он должен сообщить ей, что виделся с Лили, и что она жива-здорова, и живет в Ньюбери, и скоро приедет к ним погостить. Так будет справедливо, сказала Николь, потому что его мать очень любила Лили и поддержала его после исчезновения Ким. По крайней мере, именно так он ей об этом рассказывал, не правда ли?

Марк считает, что его мать сделала в своей жизни одну достойную вещь. Хотя он никогда не знал, было ли это продиктовано любовью к Лили или же она действовала так из чувства вины за все то говно, которого ему пришлось наесться, когда он рос — за то, что она вышла замуж за Лоуренса. За то, что позволила его отцу и брату просто уехать в Канаду и поселиться в первом попавшемся месте. И оставила его самого здесь, для себя. Просто оставила с собой старшего сына. Он и понятия не имеет, что обо всем этом думает Робби. Как он чувствует себя, будучи в десятилетнем возрасте покинутым собственной матерью. С тех пор он не общался со своим братом, напрямую они вообще больше никогда не общались. Единственную отрывочную информацию о Робби и своем отце он получил от Сью, от той самой женщины, с которой изначально его отец намеревался сбежать в Канаду. Она все еще поддерживает связь с его отцом и время от времени пишет письма его матери — видимо, обуреваемая чувством собственной вины, ведь она, думает Марк, так хотела разрушить его семью. Но что он может знать об этом? Однако из этого косвенного и весьма случайного источника Марк узнал, что Робби поступил в университет и стал архитектором, и теперь у него успешный бизнес в Торонто, в частности, он в основном занимается проектами городских реконструкций. Его мама всегда говорит, что она гордится Робби, хотя редко упоминает тот факт, что Робби явно не испытывает чувства гордости по поводу своей мамы. По крайней мере, насколько известно Марку, его брат никогда не делал попыток связаться с ней, не говоря уж о том, чтобы приехать и повидаться.

И именно за это Марк скорее благодарен. Он не хочет, чтобы на горизонте появлялся Робби, такой весь из себя успешный, такой продвинутый, модный архитектор и почти американец, а следовательно, поэтому все вокруг, и особенно мама, его обожающая, гордящаяся мама, вообще ни в грош не поставит Марка. Бедный, необразованный, заебанный Марк, он уже представляет, как их будут сравнивать. Кроме того, он полагает, что его мама охотно согласится на переезд, но, вероятно, с вдвое возросшим убеждением, с удвоенным рвением и энергией попытается наверстать упущенное время, расплатиться за свое предательство, за то, что она не воспитывала его, за бесцельно потраченные на старшего сына годы, и переключится на своего когда-то потерянного младшенького. То внимание, ту любовь, которую Марк все эти годы получал безвозмездно, и он изо всех сил пытался пренебрегать этим, оскорблять ее и представлять все в ложном свете — как в тот раз, когда он порезал ей шины, или когда поджег ее спальню — но что он, тем не менее, осознает (он, возможно, осознавал это даже тогда, когда пытался напакостить ей) — ему нужна эта любовь, очень сильно нужна. Ему определенно нужно это внимание, больше, чем его успешному братцу. Не то чтобы он когда-либо признался в этом. Не перед своей мамой. Не перед Николь. Ни перед кем.

До дома мамы и Лоуренса ехать недолго, он находится примерно в миле от внешней окружной дороги, но в пределах южного обводного канала. Теперь он не наведывается туда часто, но когда ездит, то, несмотря на тот факт, что все теперь выглядит по-другому, что главную дорогу расширили, что во время резкого подъема деловой активности многие частные дома, стоящие друг за другом, отстроили и отремонтировали, а садики обустроили, засадив их экзотическими деревьями и кустарниками — пальмами, и лианами, и юккой, на что всегда обращает внимание Николь, — он понимает, что эта картина по-прежнему вызывает у него чувство страха и клаустрофобии, а еще скуку, которой он мучился, когда жил здесь, будучи подростком, вместе с мамой и Лоуренсом. Они жили втроем, только они трое, за исключением тех случаев, когда его изумительные сводные братья и сестры приезжали погостить.

Он особенно хорошо помнит, как это ощущение охватывало его, когда он возвращался на автобусе домой из школы — в то время он ходил в школу. Они сидели с одноклассниками на заднем сиденье автобуса и изгалялись друг над другом или над девчонками, которые сидели впереди, швырялись в них пустыми банками из-под «Кока-колы», или жвачкой, или поливали их пригоршнями хрустящих сухариков, или иногда с хрустом давили сухарики у них в волосах, и он всегда чувствовал, как эта удушающая тяжесть сдавливает его грудь. И именно поэтому, предполагает Марк, он начинал вести себя еще более развязно, еще более жалко, как будто дрался за воздух, за пространство. Эти девчонки ненавидели его по-настоящему.

Марк сворачивает с главной магистральной дороги, по которой выезжал из города, и тут же она превращается в проезжую часть с двусторонним движением, и сворачивает на ветреную, но ровную дорогу Б. Ему нужно проехать через пару маленьких административных поселков, и только после этого он доберется до поселения, которое, как и два остальных, состоит из отдельных, четырех- и пятикомнатных домов, выстроенных в конце шестидесятых и в начале семидесятых. Этот район все больше и больше пользуется спросом, теперь он прилегает к южному обводному каналу, новой больнице и новому индустриальному парку «хай-тек». Впрочем, это место всегда было тихим и зажиточным, приятным и спокойным. И конечно же Марк быстро выяснил, что из этих садиков очень легко воровать всякую всячину — от передвижных барбекю до садовой мебели и искусственных рыб в прудах. Он несколько раз угонял отсюда машины, хотя все же предпочитал воровать машины на улицах, прилегающих к тому месту, где он жил, со своими мамой, и папой, и братом, эти улицы были расположены близко к центру города, обрамленные плохо освещенными террасами в викторианском стиле. И люди оставляли на улицах свои машины, и многие улицы заканчивались тупиками, а другие были односторонними, словно лабиринт, в котором легко заблудиться, а он знал каждый дюйм этой местности и мог без проблем избавиться от полицейского хвоста. Он, сидя в чужой машине, со своими дружками, кричащими, и орущими, и гогочущими, мог оторваться от кого угодно.