Говард Джейкобсон - Вопрос Финклера Страница 15

Треслав хорошо помнил Джою и был уверен, что она не могла совершить ночное нападение. Ее хрупкий скелет вряд ли выдержал бы немалый вес нападавшей, а тембр ее голоса не мог настолько понизиться. Кроме того, он ощутил бы ее присутствие за несколько кварталов по тонкому звону предельно натянутых нервов.

Не говоря уже о непосредственном контакте с ней, что стало бы гибельным для его рассудка.

Еще был инцидент с намалеванным лицом.

Треслав вспомнил его и тут же выбросил из головы. В этот день он был непривычно бодр, но все же не настолько, чтобы вспоминать в деталях инцидент с намалеванным лицом.

Просидев дома четыре дня и все еще испытывая болезненные ощущения, он позвонил своему врачу. Он мог себе позволить лечение у частного врача — одна из положительных сторон отсутствия жены как дополнительного финансового бремени, — и прием был назначен на вечер того же дня, а не на следующий месяц в стиле государственных клиник, когда он был бы уже либо совсем здоров, либо совсем мертв. Он обмотал шею шарфом, надвинул шляпу на глаза и, выйдя из дому, быстро нырнул в проулок. Двадцать лет назад его пользовал Чарльз Латтимор — отец нынешнего доктора Джеральда Латтимора, — скоропостижно скончавшийся в собственном кабинете спустя пару минут после того, как оттуда ушел Треслав. А еще двадцатью годами ранее Джеймс Латтимор, дед нынешнего доктора, погиб в автокатастрофе, возвращаясь от Треслава, которого он лечил на дому. Всякий раз, посещая доктора Джеральда Латтимора, Треслав невольно вспоминал о судьбе докторов Чарльза и Джеймса Латтиморов и ничуть не удивился бы, узнав, что Джеральд Латтимор невольно вспоминает о том же самом.

«Винит ли он меня в случившемся? — думал Треслав. — Или, того хуже, страшится моих визитов, которые могут привести его к повторению участи отца и деда? Врачи читают судьбу по генам, как гадалки — по кофейной гуще; они верят в неслучайность совпадений».

Каковы бы ни были воспоминания или страхи доктора Джеральда Латтимора, но при осмотрах Треслава он всегда действовал жестче и грубее, чем это казалось необходимым пациенту.

— Сильно болит? — спросил он в этот раз, надавливая на его нос.

— Очень сильно!

— И все же я не думаю, что это перелом. Принимайте парацетамол. Что с вами случилось?

— Налетел на дерево.

— Вы удивитесь, узнав, как много моих пациентов налегает на деревья.

— Я не удивляюсь, в Хэмпстеде полно деревьев.

— Но здесь не Хэмпстед.

— В наше время все мы слишком озабочены, чтобы внимательно смотреть, куда идем.

— И что вас так заботит?

— Все подряд. Жизнь. Утраты. Счастье.

— Может, вам стоит обратиться с этим к специалисту?

— Я обращаюсь к вам.

— Я не специалист в области счастья. У вас депрессия?

— Как ни странно, нет.

Лежа на процедурной кушетке, Треслав видел над собой потолочный вентилятор — не внушающую доверия конструкцию с большими острыми лопастями, которые мелко тряслись и поскрипывали при вращении. «Когда-нибудь он обрушится и покалечит пациента, — подумал Треслав. — Или врача».

— Господь будет милостив ко мне, я надеюсь, — сказал он вслух, в очередной раз воздевая очи к вентилятору.

— Снимите на минуту шарф, — внезапно попросил Латтимор, — я хочу взглянуть на вашу шею.

Для врача Латтимор был каким-то слишком уж неосновательным, не внушающим доверия, как и его вентилятор. Треслав помнил его отца и деда как людей солидных и обстоятельных. А третий Латтимор выглядел слишком уж молодо, — возможно, недоучился в университете. Запястья его были тонкими, почти женскими, а кожа между пальцами — нежно-розовой, необветренной. Такому можно было и не подчиниться, но Треслав все же снял шарф.

— Эти отметины на шее вам тоже оставило дерево? — спросил доктор.

— Ну ладно, меня поцарапала женщина.

— Это не похоже на царапины.

— Ну ладно, она меня придушила.

— Женщина вас придушила? Что вы ей сделали?

— Вы к тому, не придушил ли я ее в свою очередь? Конечно нет.

— Я имел в виду: что вы такого сделали, из-за чего она стала вас душить?

Виновен. Вот оно.

Сколько он помнил, сначала первый доктор Латтимор намеками, потом второй доктор Латтимор суровыми взглядами и речами постоянно давали ему понять, что он виновен. Не важно, каково было недомогание — воспаление миндалин, одышка, пониженное давление, повышенный холестерин, — всегда в этом был так или иначе виновен сам Треслав; он был виновен уже в том, что родился. А теперь подозрение на перелом носа. Тоже его вина.

— Я в этом деле только жертва и ничего более, — сказал он, приняв сидячее положение и понурив голову, как побитый пес. — На меня напали. Я понимаю, это необычно для взрослого мужчины — быть избитым и ограбленным женщиной. Но я ничего не смог поделать. Видимо, сказался мой возраст. — Перед следующей фразой он помедлил в сомнении, но все-таки продолжил: — Возможно, вы знаете, что ваш дед принимал роды у моей мамы. Я с первых минут жизни был на руках у Латтиморов. И похоже, пришла пора третьему поколению вашей семьи рекомендовать мне тихий приют.

— Мне не хочется выводить вас из заблуждения, но вряд ли тихий приют обеспечит вам полную безопасность. Там тоже найдутся женщины, которые ограбят вас, как только увидят.

— А как насчет дома престарелых?

— Боюсь, то же самое.

— Неужели я кажусь таким беззащитным?

Латтимор оглядел его с ног до головы. Напрашивался ответ «да». Но он нашел более тактичный вариант.

— Дело не столько в вас, — сказал он. — Дело в женщинах. Они с каждым днем становятся все более сильными и агрессивными. Это результат прогресса медицины. У меня есть пациентки на восьмом десятке, с которыми я не хотел бы сойтись в рукопашной. Полагаю, вам будет безопаснее на улицах, где вы, по крайней мере, сможете спастись бегством.

— Я в этом сомневаюсь. Начало положено. Теперь они смогут учуять мой страх. Я говорю о всех женщинах в Лондоне, склонных к уличному грабежу, — включая тех, кто прежде не замечал у себя этой склонности.

— Вас это как будто даже развлекает.

— Вовсе нет. Просто я стараюсь не поддаваться унынию.

— Очень разумный подход. Надеюсь, преступницу все же поймают.

— Кто? Полиция? Но я не заявлял в полицию.

— Вы не считаете это нужным?

— Чтобы они вообразили, будто я ее спровоцировал? Нет уж, извините. Они тут же заподозрят меня в домогательствах или оскорблении. Или просто отмахнутся и посоветуют не ходить в одиночку по ночным улицам. В любом случае я стану посмешищем. Это ведь так забавно — мужчина жалуется на женщину, сломавшую ему нос. Сюжетец для карикатур.

— Ваш нос не сломан. И я над вами не смеюсь.

— Смеетесь, я вижу по глазам.

— Что ж, надеюсь, про себя вы тоже посмеиваетесь. Смех — это лучшее лекарство.

Странное дело, Треслав и правда смеялся. Про себя.

Но он не думал, что этого смеха хватит надолго.

И он сильно сомневался в том, что его нос не сломан.

Была еще одна вещь, которую Треслав хотел обсудить, но передумал, пока смеялся про себя. Да и Латтимор не подходил для такого разговора: не тот тип, не та фактура, не те взгляды.

А обсудить он хотел слова напавшей на него женщины.

При этом он и сам толком не знал, какие слова обсуждать. У него были только догадки, ничего конкретного. Она могла крикнуть «ах ты, жулик!» просто из желания оскорбить и унизить жертву, ведь «жулик» предполагает что-то мелкопакостное, то есть это не «мужик». И она наглядно продемонстрировала ему, кто из них двоих в большей мере «мужик».

Опять же нельзя однозначно исключить «ах ты, Джуль». Но откуда ей было известно его имя, к тому же в детском, уменьшительно-ласкательном варианте? Выходит, нападавшая хорошо его знала и метила именно в него?

Однако всех возможных мстительниц он уже рассмотрел. Кроме Джои (не подходившей по целому ряду параметров) и Джоанны, чье лицо он намалевал (о ней он вообще старался не думать), кто еще из знавших его женщин мог пойти на такое? Кому из них он когда-либо нанес какой-нибудь физический — именно физический, а не психологический — вред?

Сколько он ни прокручивал в голове эту ситуацию, финал всегда был один и тот же: «жулик», «Джуль» и всякие «жмоты» отпадали, оставался только «жид».

«Ах ты, жид»…

Этот вариант снимал часть вопросов, но в то же время подкидывал новые. В данном случае грабительница могла и не знать его лично, но тогда что заставило ее так ошибиться относительно… тут он затруднился с определением — его национальности? Системы ценностей? (Проще было бы сказать «религии», но он вспомнил пример Финклера, который, будучи финклером, при этом не исповедовал никакой религии.) Духовной сущности? Ладно, пусть будет «духовная сущность».