Юрий Гончаров - Большой марш (сборник) Страница 15

Немцы зорко обшарили глазами весь наш дом снизу доверху, все его окна, оглядели сад; один подошел к ступеням подвала, поглядел в черноту за дверным проемом. Немцы перекинулись какими-то фразами, вероятно, их интересовало, кто находится в подвале.

– Рус солдат? – спросил немец, указывая рукою вниз.

– Нет, нет русских солдат, – ответило сразу несколько женских голосов. – Только мы – женщины. Бабы и дети. Киндер.

Немец кивнул. Спускаться во тьму подвала никто из них не решился. К тому же их внимание привлек старик в белой панаме и белых парусиновых брюках. Он был не из нашего дома, просто с улицы, с дальнего ее конца, у реки, никто из наших жильцов его не знал, а мы, дети, видели его раньше лишь изредка, шаркающей походкой проходящим мимо. В подвале он обосновался хозяйственно, лучше многих, занял хорошее, сухое место, с ним была керосиновая лампа, бидончик с питьевой водой, которой он ни с кем не делился, базарная кошелка с припасами; порывшись в кошелке, пошуршав бумагой, он частенько хрустел сухариками; видно, их было много, потому что сколько он их ни хрупал, а все они у него не кончались. Засветив лампу, старик даже читал в подвале. Однажды кто-то разглядел, что он читает: учебник немецкого языка.

– Учите немецкий? – спросили его с удивлением.

– А что же в этом удивительного? – спокойно ответил старик. – Теперь потребуется, никуда от этого не денешься…

Он единственный, кажется, не имел страха перед немцами, каким были объяты другие, и когда кто-нибудь выражал свою боязнь вслух, с насмешкою над такими паническими настроениями разубеждал: вовсе они не доисторические гунны, это преувеличение, немцы народ европейский, культурный, строгого воспитания. У них все дети с пеленок «гутен морген» и «гутен таг» взрослым говорят, девочки приседают. А у наших детей почтения к старшим совсем нет, в них даже это не воспитывают…

У старика с поясного ремня сбегала в маленький карманчик серебряная часовая цепочка, и тот большеносый, с острым подбородком немец, что убил Тобика и смотрел в подвал, заметил эту цепочку. Показывая на нее сотоварищам, он что-то сказал; среди его слов мелькнуло «ур» – часы.

Старик в панаме, следивший за немцами с готовностью в своем дряблом, исчерченном красными жилочками лице немедленно им услужить, если они явят какое-либо желание, видимо, решил, что немцы хотят узнать, который час. Он торопливо вынул часы, нажал на кнопочку, открывая серебряную крышку.

– О, гут, гут! – одобрительно сказал немец, глядя на часы.

Они были старинные, толстые, добрый фунт серебра; такие назывались «луковицами». Немец протянул волосатую руку с черно-синими ногтями, оторвал часы от цепочки, подкинул их на ладони, одобрительно взвешивая, и опустил в широкий карман своего френча.

Немцы внимательно оглядели все, что пеклось и варилось на тлеющих угольях костра, увидели бутылку с подсолнечным маслом. Один из них ее понюхал, сморщил нос, поставил бутылку обратно – качество масла не понравилось. А то бы, вероятно, они ее взяли – так же просто, как часы у старика.

Немцы повернулись, пошли к воротам, все так же осторожно поглядывая по сторонам, на соседние заборы, кусты сирени.

Мне страшно хотелось съязвить что-нибудь старику в панаме, но это сделала одна из женщин из нашего дома – еще даже немцы не вышли из ворот:

– Что ж вы язык свой проглотили? Учили, учили – и молчок? Надо было «данке» сказать или как там по-ихнему «спасибо» – что они часы у вас стибрили. Они же культурные – и вы бы культурненько…

Старик в панаме растерянно моргал, у него даже слов не было отругнуться.

Не один наш дом переселился и проводил дни и ночи в подвале, вообще на всех улицах жители сидели по щелям, выкопанным в земле, в сарайных погребах или домовых подвалах, наведываясь в свои квартиры лишь за самым необходимым. Жизнь стала пещерной, с масляными каганцами, когда наверху день и свет солнца, с постоянной заботой о воде, как бы подольше растянуть ее запасы, чтобы не идти на реку под пули. Еще страшнее пуль там мертвецы, лежащие по всему берегу, раздутые гниением, издающие такой смрад, что достаточно одного вдоха – и кружится голова, тошнота подкатывает к горлу.

Никто из подвальных обитателей далеко не отлучался, все имели самое смутное представление о том, что делается в городе, на окраинах, где идут бои. Однако вести, сменяя друг друга, все время циркулировали по погребам и подвалам. То, например, как самая сущая правда, разносилось, что наши подвели подкрепления, выбили немцев из СХИ и Березовой рощи и уже возле стадиона «Динамо»; вот-вот – и будут в городе. И тут же, повергая всех в уныние, расходился совсем иной слух – будто немцы полностью заняли уже не только СХИ, но и отроженские мосты, переправились в Отрожку, а наши держатся только возле Задонского шоссе, у аэродрома. Но и там, вероятно, не устоят, слишком много танков двинули туда немцы. Задонское шоссе им нужно во что бы то ни стало, по нему прямая дорога на Москву… Приходили и еще более худшие, более мрачные известия. Но, как бы они ни были мрачны, безнадежны, люди, однако, не падали полностью духом, продолжали упорно верить, что наши все-таки осилят, отобьют город и всех освободят. Эта надежда трепетала, как огонек свечи под ветром, то пригасала, то вспыхивала вновь.

Она не оборвалась, не загасла даже в тот день, когда на стенах домов появился приказ немецкого коменданта, в котором всем жителям предлагалось с 24 июля по 10 августа покинуть город, выйти из него в направлении на военный городок, а дальше – к Дону и двигаться на Хохол. Там население распределят по близлежащим районам и областям на жительство и работу.

Это был первый приказ, еще без угрозы расстрелом за неповиновение, и никто не захотел его исполнять – все из той же надежды, что владычество немцев вот-вот кончится, вернутся наши. Зачем же уходить от своих мест, квартир, вещей! Женщины подняли в нашем подвале громкий гвалт, все будто спорили друг с другом, но все говорили одно и то же: зачем уходить, глупости, это же просто невозможно, малые дети на руках, у иных – по нескольку, да еще преклоннные старики-родители, которые едва двигаются. А есть и совсем недвижимые, полу– и полностью парализованные. Куда с ними уйдешь? Даже до военного городка не дотащишься!

– Мамочка, а мы пойдем? – приставала я к матери. – Куда же нам идти, ведь у нас там никого нет, кто же нас приютит?

Мама, не отвечая, прижимала меня к себе, целовала в лоб, волосы. А однажды сказала:

– Не будь тебя – я бы перешла фронт. Переплыла бы ночью реку – и к своим.

– А разве это можно?

– Можно. Переплывают. Каждую ночь кто-нибудь переплывает.

– Так давай переплывем! – горячо сказала я.

– С тобой это невозможно. Ты ведь и плавать не умеешь…

Под первым приказом еще не успел просохнуть полностью клей, как рядом появились другие листки, в них было написано то же самое, только добавлялось: неподчинившиеся, самовольно оставшиеся в домах будут считаться партизанами и расстреливаться без сожаления и разбирательства.

– Почему же они всех выселяют? – допытывалась я у мамы.

– Боятся. Боятся, что в городе запрятались переодетые красноармейцы, которые не успели отступить. Боятся партизан. Что население будет делать какой-нибудь вред.

– А они вправду есть – красноармейцы, партизаны?

– Я не знаю. Наверное, есть. Ты же видишь, немцы все время ходят по дворам, заглядывают во все уголки. Значит, есть кого им искать.

– А мы с тобой можем им что-нибудь сделать?

– Мы? Что мы можем – ничего мы с тобой не можем… – хмуро усмехнулась мама. – Давай лучше подумаем, как нам с бабушками быть. Как их увезти. Ведь нашей бабушке семьдесят шесть лет, ходить далеко она не может, а бабушка Оля – еще старей, ей за восемьдесят, к тому же она слепая…

Бабушка Оля была дедушкиной сестрой, не родная мне, но тоже бабушка. Она не выходила замуж, не имела детей, всю жизнь прожила в дедушкиной семье, помогала нянчить мою маму и ее братьев. С моей родной бабушкой они всегда были как сестры или две добрые подруги, а с того времени, как бабушка Оля лишилась зрения и стала беспомощной, они сблизились еще больше, моя бабушка ухаживала за ней совсем по-матерински, как за ребенком.

Что могла подсказать я маме, какой дать совет своим умишком? Да мама и не для совета спрашивала меня, просто чтобы вслух поделиться терзавшими ее думами…

Взрослые вели разговоры, что кто-то на нашей улице налаживает двухколесную тележку, чтобы везти на ней свою старую мать, если действительно придется выселяться. И я сказала маме: у бабушки в саду есть тележка, давай и мы сделаем так, повезем бабушек на тележке.

Мама только невесело улыбнулась: ты забыла, какая это тележка, ее еще дедушка сделал, а его уже лет двадцать как нет, тележка эта тут же развалится. Да и сил у нас не хватит с тобой везти двух бабушек сразу…

Приказы о выселении висели почти на каждом доме, слово «расстрел» было напечатано в два раза крупнее всех других слов, но все-таки это была просто бумага, только бумага, которой всегда недостаточно, чтобы повелевать людьми. Женщины в подвале и на нашем дворе волновались, без конца говорили только об этих приказах, что надо идти к коменданту, просить освобождения по причине болезни, малых детей, для стариков-родителей, сговаривались, что если все-таки выселят – идти надо вместе, одной группой, не так боязно и можно друг другу помогать. И при всем при этом, даже некоторых сборах, которые предпринимала каждая семья, ни у кого не было полной и окончательной веры, что выселение состоится. Каждый про себя думал: приказы повисят, а потом что-либо произойдет, может, их отменят, может, как-нибудь удастся их обойти…