Жан-Мари Леклезио - Танец голода Страница 15

Обеды на улице Котантен продолжались, однако атмосфера их изменилась. Несмотря на внешнюю уверенность, которую, казалось, излучали гости, в воздухе витало предчувствие скорой катастрофы. Без сомнения, спокойствие родителей, тетушек, племянников было вызвано желанием закрыть на всё глаза, хотя и они уже начали понемногу замечать признаки беды — тут и там появлялись маленькие трещинки, что-то ломалось. В былые годы, когда тетушки Полина, Милу, Виллельмина или даже паразит Талон испытывали нужду в сотне — тысяче франков, они обращались «за помощью» к Жюстине, а та передавала просьбу мужу; теперь они были вынуждены напрямую просить у Александра, настаивать, объяснять и в конце концов получали отказ: «Жаль, но момент сейчас не тот; ситуация сложная, подождем до следующего месяца». Экономили буквально на всем. На еде, вине, выходах, даже на сигаретах. По воскресеньям на обед подавали чечевицу с карри, немного мяса и вина.

Беседы вращались вокруг прежних сюжетов, но чувствовалось отсутствие былой свободы. Раньше речи звучали язвительно, а самые пылкие тирады завершались общим смехом. Тетушки Полина и Милу были истинными уроженками Маврикия: они могли зацепить словом, высмеять, но вовремя остановиться в разговоре на «злободневные» темы. Теперь же их колкости перестали быть смешными. Что касается Жюстины, то она была просто ужасна. Еще до того как кофе разливали по чашечкам — это была привилегия Александра, — она поднималась из-за стола и запиралась в своей комнате, ссылаясь на мигрень, головокружение, слабость.

Этель оставалась. Пересаживалась подальше от отца — в глубину комнаты, к окну, «чтобы забыться» — так шутил Александр. Тем не менее он пристально наблюдал за ней. Сказав острое словечко, произнеся очередную тираду, он искал ее глазами, надеясь встретить одобрение, улыбался дочери. Иногда же — поначалу ее это волновало — он просто молчал, погрузившись в собственные грезы, и смотрел на Этель пустым взглядом серо-синих, немного печальных глаз. И тогда ей хотелось как-то ободрить его.

Этель исполнилось восемнадцать. Она еще не жила, ничего не знала и однако же знала всё и всё понимала; Александр и Жюстина казались ей детьми. Эгоистичными, капризными подростками. С их переживаниями, ревностью, жалкими, смехотворными поступками, вскользь брошенными замечаниями, намеками, остротами, мелкой местью и такими же заговорами.

Однажды, выходя из здания лицея (это был выпускной класс, а дальше сплошная неизвестность, свобода), девочки заговорили о замужестве. Одна из них, Флоранс, объявила о своей скорой свадьбе и стала рассказывать о приготовлениях: платье, букет, кольца и еще бог весть что. Этель не могла удержаться от смеха: «Твоя история больше напоминает продажу с торгов». И добавила с вызовом: «Я вот никогда не выйду замуж. Зачем?» Она знала, что ее слова будут обсуждать, передавать, но именно на это и рассчитывала. «Мальчиков полно всюду, и чтобы жить с кем-нибудь, необязательно выходить замуж». — «А как же дети?» Этель ловко парировала: «А, так ты выходишь замуж ради детей? Чтобы потом он шантажировал тебя ими, угрожая забрать? А кто их рожает? Уж точно не мужчины, поверь!»

Вскоре после этого разговора на Этель свалилась новость. В июне, прямо перед каникулами. Было тепло, по небу плыли легкие облачка. Этель ждала письма из Англии. Лоран Фельд закончил учебу и должен был приехать, тогда они отправились бы в Венсенский лес, а после в Бретань, взяли бы в Квимпере напрокат велосипеды и совершили бы далекое путешествие с ночевками в амбарах и остановками возле маленьких церквушек.

Письмо уведомляло о предстоящем событии. Жюстина не стала открывать его: конверт был надписан детским почерком, поэтому она решила, что ничего стоящего внутри нет; Этель сравнила конверт с теми, которые прежде отправляла ей Ксения. Адрес, без сомнения, написала она. Этель узнала характерную манеру превращать заглавную «М» в звезду и своеобразно писать букву «т»:

Мадемуазель Этель Брен (Очень важно)

Послание было слишком личным, чтобы считать его простой, никчемной бумажонкой. Этель почувствовала сильную боль, будто речь шла вовсе не о браке ее подруги с господином Даниэлем Доннером (адрес невесты — улица Вожирар, жениха — вилла Сольферино). Письмо походило на насмешку.

Этель пожала плечами. И все последующие дни старалась о нем забыть. Ее внимание занимала стройка на улице Арморик. Она появлялась там по три раза на дню, дабы убедиться, что фундамент наконец завершен и начали возводить стены. Вот уже несколько месяцев работы шли бесперебойно, несмотря на забастовки и волнения. Этель удовлетворенно заметила, что стена владений соседа Конара оказалась в тени большого тента, натянутого для защиты от пыли. Вспомнила его гневные письма, адресованные господину Солиману: «Мне приходится констатировать, что листва Ваших деревьев отбрасывает тень на мои вишни с полудня до трех часов дня. Предупреждаю Вас: если через восемь часов…» Теперь каждый удар, каждый стук металлических инструментов, каждое облако цементной пыли становилось местью трусливому врагу ее дедушки, мешавшему возведению Сиреневого дома. Правда, было уже слишком поздно, но все равно и это казалось победой.

Через некоторое время возобновились головокружения, вернулось и ощущение внутренней пустоты. Этель сидела на кровати — не раздеваясь, не ужиная, глядя на квадратики солнечного света в окне. Тоски не было, однако по ее щекам текли слезы и мочили подушку — так много их было. Засыпая, Этель надеялась, что назавтра дыра внутри нее затянется, однако на следующий день понимала: рана не стала меньше.

Впрочем, что удивительно, с этим можно было жить. Ходить, заниматься делами, учиться, брать уроки игры на фортепиано, встречаться с подругами, пить чай у тетушек, шить на машинке синее платье для ежегодного бала в Политехнической школе, болтать, болтать, есть — правда, чуть меньше обычного, тайком пить спиртное (бутылка скотча «Нокэндо» лежала у нее в деревянном кофре с кожаными ремешками-застежками — подарок Лорана, сделанный тайком), читать газеты, интересоваться политикой, слушать речи немецкого канцлера по радио — он выступал в Бюккеберге на празднике урожая: голос у него вибрировал, срывался на визг; он был пылким и патетичным, смешным и опасным; этот голос произносил: «Свобода превратила Германию в прекрасный сад!»

Однако все это не уничтожало пустоту, не стягивало края раны, не возвращало существованию утраченный смысл — год от года его становилось все меньше, он будто таял в воздухе.

Жюстина пробовала сделать хоть что-то. Однажды вечером она зашла в комнату дочери и присела на край кровати. Последний раз она заходила так несколько лет назад. Точнее, когда Этель была еще маленькой, а Жюстина с Александром как раз начали выяснять отношения — жестко, зло, без обиняков, он гневно, она с сарказмом, — их речи до сих пор остались такими же: резкими и ранящими, похожими на удары кулаком, на звон посуды и звук захлопнутой книги — как это случается в других семьях. В такие моменты Этель буквально застывала в кресле, сердце у нее колотилось, руки тряслись. Она ничего не могла сказать, лишь раз или два крикнула: «Довольно!» И вот Жюстина опять сидела в ее комнате на кровати, быть может плача в темноте. Но теперь наступило время покончить с этим. Они больше не спорили, однако пропасть между ними росла, и уже ничто не могло этого изменить. Ксения тоже предала Этель, отдалилась, вышла замуж за мальчика, который ровным счетом ничего не значил, он и мизинца ее не стоил.

Пришла пора расстаться с детством, повзрослеть. Начинать жить. Для чего? Хотя бы для того, чтобы перестать казаться. Стать кем-то. Очерстветь и научиться забывать. Этель успокоилась. Слезы высохли. Она слушала дыхание сидевшей рядом Жюстины, и его размеренный ритм убаюкал ее.

Дело шло к полному краху — почти незаметно, неуловимо. Однако Этель была начеку. Знала — что-то должно произойти. Уже очень давно господин Солиман предупредил ее. Намекнул: «Когда меня не станет, тебе придется быть само внимание». Этель тогда исполнилось одиннадцать или двенадцать — разве она могла понять его? Она сказала: «Вы всегда будете, дедушка. Зачем вы так говорите!» Он посерьезнел, даже немного смутился: «Я бы очень хотел, чтобы ты никогда не знала забот, ни в чем не нуждалась». Он принял решение, написал завещание, всё предусмотрел, распорядился земельным участком, квартирой на бульваре Монпарнас — в уверенности, что все это достанется ей. Не то чтобы он ненавидел своего зятя, просто не доверял ему, видя умение Александра Брена просаживать деньги, тратить их на реализацию прожектов вроде постройки аэростата, экспериментов с винтом, а главное — зная его талант доверяться мошенникам, всевозможным дельцам, откровенным жуликам. «Отец не рассказывал тебе о своих проектах? Об американском канале, золотых приисках в Гурара-Туат, обо всем этом?» Однако — ибо вопрос его попахивал шпионскими играми — господин Солиман тут же поправился: «Забудь, и если ты о чем-либо подобном услышишь в будущем, тоже забудь. Всё это глупости, не лезь в них».