Линор Горалик - Это называется так (короткая проза) Страница 15

Вперед локтями

Он уселся на край дивана и занялся куклой вплотную. Одно лицо у этой куклы было пухлое, улыбающееся, между блестящими розовыми губами виднелись два не менее блестящих зуба, тоже розовых. Второе же лицо было костистым и очень противным — вот — вот разревется, нос сморщен, верхняя губа задрана, злобная гадина. На этом лице зубы у куклы белые, но какие-то размазанные. Он несколько раз крутнул куклину голову — туда — сюда, туда сюда. Быстро выяснилось, что интереснее всего смотреть на нее не спереди, а сзади: злобное, капризное личико над застежкой платья, а ниже — торчащие вперед локти, к одному все еще привязан ценник. Он хотел оторвать ценник, но мама не разрешила, сказала — ценник надо отрезать ножницами. Ему самому нельзя брать ножницы, прошлый раз это плохо кончилось, хотя ножницы ужасно нравятся ему, от ножниц у него шевелится в животе. Надо подождать, когда мама и папа выйдут с кухни, чтобы мама срезала ценник. Тогда он сможет выкупать куклу в ванной.

Он подождал, потом еще подождал. Потом подошел к двери кухни. Они шептались очень громко, он постоял и послушал. «Не ори! — это был женский шепот. — Не ори! Не смей на меня орать!» Мужской шепот надрывно отвечал: «Я ору, потому что ты его губишь! Гу — бишь! Зачем ты это притащила?!» «Потому что он ими интересуется, — отвечала женщина, — Потому что куклы вызывают у него интерес!» «Лена, — сказал мужской шепот очень спокойно, — Лена, ты его губишь. Он слабоумный, и нужно.» «Не смей так говорить о ребенке!» — заорала женщина в полный голос (они часто так орали; ему стало скучно, он присел на пол под дверью кухни и повернул голову куклы боком — так, чтобы видеть оба лица сразу). Тогда мужчина тоже заорал в полный голос: «Я смею, потому что это правда! Ему одиннадцать лет, с ним нужны специальные занятия, с ним нужен интернат, ты не даешь ему шансов! Ты таскаешь ему кукол!»

Тут ему надоело ждать, он пошел в ванную, залез под ящик с бельем, нашел там ножницы, сначала аккуратно срезал с куклы ценник, а потом провел тонким матовым лезвием вдоль одной руки и вдоль другой. Получилось очень красиво.

Еще нет

Провожающих уже попросили выйти из вагонов, она меленько обцеловала его — глаза, щеки, подбородок, а потом неожиданно ткнулась губами ему в ладонь, и он сухо бормотал: «Ну что ты, ну что ты, я через неделю же вернусь», обнял ее, зацепившись за волосы пуговицей на рукаве пальто. Она быстро пошла к двери, он не стал смотреть в окно, сглотнул ком и вошел в купе, и прямо следом за ним вошел сосед, невыразительный человек в точно таком же пальто, как у него.

Они поздоровались, сосед сразу сел на свою полку и принялся шуршать любезно разложенными по столу дорожными журналами, а он решил приготовиться ко сну и стал рыться в сумке. В плоский внутренний карман можно было не заглядывать — там лежал пакет с выписками, рентгенами, томограмамми, всем — всем. Он расстегнул маленькое боковое отделение и достал теплые носки. Глупо было тащить с собой два спортивных костюма, но он тащил, потому что чувствовал, что не может провести ночь в поезде в том, новом, сине — черном костюме, в котором он еще и належится, и находится, и належится. Он вытащил другой костюм — старый, домашний, коричневый, и обернулся на соседа — ловко ли переодеваться при нем?

Сосед как раз стоял спиной — склонился над собственной сумкой, порылся в ней и плюхнул на столик старый коричневый спортивный костюм. За этим костюмом последовал другой, сине — черный, с еще не срезанным ценником, и теплые серые носки. Стыдливые комочки синих трусов были на минуту рассыпаны по полке и тут же спрятаны обратно (он подавил желание оттянуть пояс собственных брюк и посмотреть вниз, он и так отлично помнил, что там надето). Остальное заслоняла спина соседа. Он вытянул шею, как мог, увидел аккуратно сложенное зеленое полотенце, торчащее из бокового кармана сумки, и свежекупленный том «Марсианских хроник» в бумажной обложке (пока они пытались говорить о чем-нибудь веселом на перроне, Наташа колупала ценник — и отколупала, и теперь липкий прямоугольник на обложке обязательно превратится в отвратительное грязное пятно).

Тогда он вышел из купе в коридор и, дрожа в такт тронувшемуся с места поезду, тщательно ощупал себя — руки, лицо, грудь. Но нет, он был еще жив.

Не считается

Он потер пальцами висок, она спросила, что, голова болит? Он утвердительно опустил веки, и тогда она сказала: хотите, я поцелую — и у вас все пройдет? Он изумленно уставился на нее. Она быстро отвела глаза, сделала неловкое движение рукой — будто попыталась убрать сказанное из разделявшего их воздуха — и поспешно вышла из лифта.

Не спать

Он встал с пола и, ненавидя все живое, пошел открывать дверь. Порог сразу залило водой, он с отвращением посмотрел на позднего гостя — паренек лет, наверное, четырнадцати или пятнадцати, мокрый насквозь, отирающий ладонью лицо, держит полумертвый букет наперевес, как ребенка. Он даже подумал, что это курьер какой-нибудь службы доставки цветов ошибся адресом, и рявкнул раздраженно:

— Что?

Паренек, пытаясь кривенько укрыть расползающийся букет полой куртки, закричал сквозь грохот воды:

— …простите, пожалуйста! Я знаю, что уже очень поздно, простите, пожалуйста! Я просто! Мой поезд! Я не успел на более ранний, короче, я только сейчас приехал, простите, пожалуйста! Я Марк, Марк Вайс! Я приехал поговорить с Катей, мне надо с ней поговорить! Я ее друг по той школе, еще в Твери, простите, пожалуйста! Я успел только на поезд в четыре двадцать шесть! Извините, что так поздно, пожалуйста!..

Тогда он тоже закричал в ответ:

— Здесь нет Кати!

— Что? — закричал паренек, и он повторил еще раз, почти закрывая дверь, чтобы вода не так хлестала на коврик:

— Здесь нет Кати!

— Катя Марченко! Марченко! — закричал паренек.

— Марченко съехали два месяца назад! — закричал он в ответ. — Не знаю куда, спросите на почте!

Он захлопнул дверь и хорошенечко закрыл ее на задвижку, вернулся обратно в гостиную, сел на пол у дивана и осторожно приподнял абажур лампы, подпустил чуть — чуть света. Кот дышал тяжело и хрипло, облезлый бок ходил вверх — вниз, иногда кот коротко стонал человеческим голосом и мучительно поджимал лапу к брюху, — там, внутри, сильно болело. Укол явно не помог. Он положил руку коту на лоб, подумал, что коту от этого, наверное, только хуже, убрал руку и снова опустил абажур. Может быть, — подумал он, им надо было забирать кота с собой, а не продавать вместе с домом, может быть, там, на новом месте, он бы еще жил и жил. А может быть, — подумал он, — им вообще не надо было уезжать: эта самая Катя вышла бы к двери, несколько секунд молча смотрела бы на этого дурачка с букетом, а потом сказала бы: «У меня умирает кот, заходи», — и, конечно, они сидели бы с котом до утра, и рано или поздно неловко поцеловались бы, и все было бы не так уж плохо.

Я не смерть твоя, я не съем тебя

Принесли еду. Он поспешно докурил, растолок окурок в пепельнице и придвинул к себе салат, увенчанный парой укропных кисточек.

— О, — сказал он, — смотри, у салата уши! Нет, не так: смотри, это холм. В нем нора. Из норы уши торчат. — Он взял вилку и подвигал укропными «ушами» туда — сюда.

Тогда она с тоской и отчаянием поняла, что вся ее бравада не стоит и ломаного гроша: конечно, она сохранит ребенка.

Мирное время

— Иногда, — сказала она, — мне становится скучно есть просто так, и тогда я иду в ресторан с какой-нибудь эдакой кухней.

Найденыш

Они были такими печальными, такими спокойными. Ничего не боялись, ни о чем не тревожились. Знали, как жить, и знали, как добывать себе хлеб насущный, и знали, как держаться вместе. Он подошел и лег среди них в переходе между Менделеевской и Новослободской — ладони к щеке, колени к животу, — потом присмотрелся: нет, они лежали не так; он подложил под голову локоть, и сразу стало удобно. Они не возмутились и не прогнали его — кто-то сунул теплую морду под полу его дубленки, кто-то похлопал его хвостом по колену — и под монотонное шарканье людских ног они спокойно уснули, вся стая.

Ты знал, ты знал

Потом началась реклама. Там были два мужика с электропилами, один, кажется, полуголый (или светлая футболка, непонятно). Они говорили особыми «жестокими» голосами, грубыми такими, «хо-хо, гррр!». Вернее, только один говорил, а второй поддакивал: говорил: «Ага.» или «Ххха!». Первый рявкал: «Наше шоу вернулось!» — а второй говорил: «Ого — го!». Тогда первый рявкал: «Если вы смотрите телевизор, то вы любите наше шоу!» — а второй делал пилой «Взззззз!». Тогда первый рявкал: «А если вы не любите наше шоу, зачем смотрите телевизор? Вас что, заставляют насильно?»