Мишель Турнье - Метеоры Страница 15

Чуть дальше возмущение моих советников становится совершенно праведным при виде кучи книг, целой библиотеки, сваленной в беспорядке. Вскоре каждый из нас погружается в чтение какой-нибудь из этих жалких книжонок, грязных и рваных. Впрочем, ненадолго, поскольку они оказываются трудами по химии на латыни. Какие превратности судьбы привели их сюда и почему они окончили свой многомудрый путь в этих краях? Книга, пользующаяся большим спросом у старьевщиков, редко встречается в отбросах, и должен сказать, что это моя первая находка такого рода. Но вот что замечательно: мои спутники возмущаются грубостью населения, которое, не колеблясь, выбрасывает книги, — предмет в высшей степени благородный. Я, напротив, восхищаюсь богатством и мудростью свалки, где можно найти даже книги. Это именно то недоразумение, которое нас разделяет. Для моих муниципальных советников, целиком вросших в тело общества, свалка — это ад, приравненный к небытию, и ничто не внушает достаточное отвращение, чтобы заслужить выброс на нее. Для меня это мир, параллельный нашему, зеркало, отражающее то, что составляет саму суть общества, — и переменное, но абсолютно положительное значение, имеется у каждого отброса.

Отмечаю другую особенность. Само собой разумеется, что ни в Роане, как, впрочем, и ни в каком другом городе, нет привычки выбрасывать книги в мусор. Однако присутствие этих книг показалось мне интересным, показательным, поучительным, и я тут же вписал их в помойный герб Роана. Теперь я вспоминаю, что так было уже не раз, в нескольких городах. Когда я впервые оказался в Мирамасе, на грандиозной свалке Марселя — самой большой во Франции, — я был поражен присутствием целого грузовика протухших морских ежей, из-за них с громкими криками воевали целые сонмы чаек, и с тех пор сырая средиземноморская рыба неотделима для меня от лунных холмов Мирамаса. В такого рода вещах случай и совпадение невозможны, все здесь имеет первейшее значение, самым разнородным предметам назначена здесь фатальная встреча, определенная в момент их появления на свет. Замечателен в отбросах именно этот всеобщий вынос на свалку, который делает каждый обломок возможным символом породившего его города.

Роан — город серый и благонамеренный, судя по шерсти-сырцу и старинным книгам, — таким образом, ждал от Александра Сюрена, короля. Денди отбросов, чтобы Чертова яма была засыпана по методу контролируемого депозитария и стала стадионом, питомником или общественным садом. Так и будет сделано, господа советники, но придется уступить мне возмездное управление сбором, перевозкой и переработкой ваших отходов с монополией на все возможные виды утилизации.

Взглянем немного со стороны. Представляю себя перепрыгивающим кучи отбросов среди роанских муниципальных советников, время от времени помогающим себе верной моей Флереттой. В облике моем есть что-то мушкетерское. Я колеблюсь между двумя крайностями. Повезет — лодочник, не повезет — коза. Люблю движение. Движение бесцельное (физический труд ненавижу), и, сверх того, движение восходящее. Краткий опыт пребывания в Альпах убедил меня: жгучие и ощутимые эмоции я найду если не в сексе, то только в альпинизме. Когда я говорил о козе применительно к себе, я грешил избытком ненависти к себе. Надо было говорить о верблюде. Фехтование и альпинизм. Два вида мускульной экзальтации. Первое имеет целью подчинить противника, второе — покорить пейзаж. Но горный пейзаж обороняется смертельно опасным оружием и в любой момент грозит переломать вам кости. Синтез того и другого реализуется в высшем проявлении этих упражнений — охоте, — поскольку тогда противник — дичь прячется в пейзаже, неотделимом от него до такой степени, что любовь к пейзажу спорит в сердце охотника с алчностью к добыче.

У меня, бесспорно, отменный аппетит, но аппетит избирательный, исключительный. Я никогда не понимал, отчего так мало интереса уделяют наши психологи, психиатры, психоаналитики и прочие душевные шарлатаны — отвращениям к тем или иным видам пищи разных людей. А ведь какое здесь поле для наблюдений, какие обнаруживаются находки! Как, например, объяснить, что я с нежного детства испытываю омерзение к молоку и всем его производным — сметанам, маслам, сырам и т. д.? В два года, если меня заставляли проглотить хлебный шарик, внутри которого была спрятана крошечная капля сыра, меня тут же охватывала неукротимая рвота. Вот вам моя особенность, которая не останавливается на одних губах, а, наоборот, захватывает все, до самых кишек!

Я люблю пищу причудливую, изощренную, неузнаваемую. Я не хочу блюда, которое сразу заявляет, что оно потроха, говяжий язык или телячья голова. Ненавижу циничные блюда, которые, кажется, единым махом перенеслись из дикой природы в вашу тарелку и намерены оттуда прыгнуть вам прямо в лицо. Овощи, моллюски, свежие фрукты и прочие натурпродукты — мало меня привлекают. Заговорите со мной о восточной кухне! У меня слабость к пищевому трансвестизму: к грибам — растению, прикинувшемуся мясом, к бараньим мозгам — мясу, прикинувшемуся плодовой мякотью, к авокадо с жирной, как масло, плотью, и больше всего я обожаю рыбу — фальшивую плоть, которая, как говорится, без соуса — ничто.

Мой вездесущий орлиный нос — не только основное украшение моего лица и выражение моего ума, мужества и щедрости. На самом деле обоняние занимает выдающееся место в моей жизни — что неудивительно, если подумать о моем охотничьем призвании, — и я охотно написал бы трактат о запахах, имей я время и талант. Больше всего меня интересует, естественно, мое особое положение в обществе, где у большинства людей нет чутья. Человек — это известный факт — принадлежит вместе с птицей и обезьяной к тем животным особям, чей нос атрофировался настолько же, насколько развилась у них зоркость. Видимо, надо выбирать: или видеть, или нюхать. Человек, выбравший глаз, не имеет носа.

К этим общим местам я могу привести всякого рода ограничения. Начать хотя бы с такого: я, отличающийся замечательной зоркостью, обладаю также и исключительным нюхом. Значит ли это, что я сверхчеловек? Конечно да, с определенной точки зрения, согласен! Но как раз не с точки зрения органов чувств. Потому что зоркость у меня относится скорее к способности углядеть, чем к широкому и созерцательному панорамному обзору. Пустите кота в сад. Вы что думаете, он оценит схему аллей, перспективу зеленых массивов, гармонию лужаек и прудов? Да ему все это безразлично, ничего этого он не заметит. Зато одним безошибочным взглядом обнаружит необычную дрожь травинки, выдающую пробег полевки.

Я — тот кот. Зрение — всего лишь служанка моего желания. Ancilla Libidinis. Вокруг меня все размыто, кроме объекта моего желания, который сверкает нечеловеческим блеском. Остальное? Пф-ф! В музее я зеваю, если натюрморт, корзину с фруктами не обнимают нагие и пухлые руки Караваджева подростка, а его щекастая, курчавая и бледная голова не склоняется над гроздьями и грушами. В частности, женщины для меня существуют так мало, что мне с трудом удается отличить их одну от другой, как негров, как баранов в одном стаде. Впрочем, этот маленький изъян уже сыграл со мной не одну шутку. Но стоит молодому человеку возникнуть за мной, я оборачиваюсь, тут же предупрежденный тайным инстинктом, и, окинув его внешне рассеянным взглядом, в одно мгновение, обнюхиваю его, раздеваю, исследую сантиметр за сантиметром, взвешиваю, ощупываю, беру его. Если он бычок, то ничего не замечает, и эта невинность доводит мое ликование до пика. Если он флерет, клинок, то чувствует, как по жилам его проходит словно электрический заряд. Он словно увидел вспышку, направленную на него, он предупрежден и одновременно отвечает волной — положительной или отрицательной.

Эта острота моего взгляда сопровождается, таким образом, общей близорукостью, и моя личная вселенная напоминает пейзаж, погруженный в темные сумерки, где только редкие предметы, редкие персонажи наделены интенсивным свечением.

С нюхом дело обстоит совершенно иначе. У меня умный нос. Никакое другое слово не квалифицирует лучше разделительные способности, дар интерпретации, мудрость прочтения моего органа обоняния. Другие обязаны своему носу лишь смутными впечатлениями, грубой суммой окружающих привычных запахов, из которых в конце концов вычленяется только один знак — плюс или минус. Хорошо пахнет, плохо пахнет, ничем не пахнет. Вот и все, что им докладывает их жалкий нюх. Но вот парадокс: чем лучше у человека обоняние, тем менее он чувствителен к хорошим или плохим запахам. Парфюмерия обязана своим существованием только клиентуре без нюха. Потому что обоняние тем более размывает хорошее или плохое качество, чем более тонко оно оповещает о составе обонятельной среды, в которую оно погружено. Чем более отчетливо оно информирует, тем меньше льстит, возмущает, волнует. Это общее правило, относящееся ко всем чувствам. Близорукие люди, погруженные в смутные световые объемы без точных контуров, без прочной линейности, дающей разуму надежную опору, судят о них не иначе, как о приятных или неприятных. Тогда как видящий ясно забывает об аффективной окраске того, что он может увидеть в деталях и измерить.