Сергей Кузнецов - Девяностые: сказка Страница 15

Нам семнадцать лет, мы пьем у Андрея Альперовича, мы выпили две бутылки портвейна и полбутылки "Джека Дэниэлса", мы изрядно пьяны. Десять минут, отталкивая друг друга, под крики дай я, ты не умеешь! мы пытаемся залить чай в бутылочное горлышко, половину проливаем на стол и на мою импортную рубашку.

- Как новенькая, - говорит довольный Сидор, Альперович на радостях выпивает Женькин портвейн, морщится, запивает "Фантой", быстро уходит из комнаты.

Я смотрю на Женьку и слышу, как на диване Сидор целуется с Леркой. Женька сидит, опустив глаза, кажется, ей тоже досталась рюмка американской водки "Джек Дэниэлс". Сидор лапает Лерку за грудь, она убирает его руку, он говорит пойдем в другую комнату, она качает головой и продолжает целоваться. Наверное, она тоже девственница, в семнадцать лет - несмотря на роман со студентом-первокурсником. Спустя четырнадцать лет можно сознаться - я ему завидовал, этому студенту.

Спустя четырнадцать лет мы будем курить с Леркой на лестнице. Но похороны подруги - не самое подходящее место, чтобы спросить небрежно: слушай, а ты была девственницей, тогда, в десятом классе? Тем более, прошло столько лет, и каждому из нас понятно, что девственность не так уж важна, и первый секс не открывает неведомых дверей, а лишь расширяет сферу возможного, совсем чуть-чуть. Только в семнадцать кажется важным, умеешь ли ты целоваться, приглашают ли тебя танцевать на дискотеке, дадут ли потискать грудь, покажут ли сосок, розовый, словно только что вылупившийся.

Мы пьем у Андрея Альперовича, в комнате нас четверо - Сидор целуется с Леркой, мы с Женей сидим молча. Я впервые смотрю на нее внимательно - в полутьме не видно веснушек, зато видно, что у нее красивые руки, наверное, большая грудь, и вообще - не такая уж она дурнушка. Я хочу подсесть к ней, но тут Женька встает и выходит из комнаты.

Ей семнадцать лет, она девственница, она влюблена в Андрея Альперовича. Она ни разу не заговорила с ним за год, но сегодня, наконец, решилась. Сейчас или никогда, говорит она себе и решительно идет в ванную. Дверь широко открыта, Альперович стоит, нагнувшись над раковиной. Лицо его сведено судорогой. Женя входит, опускает ему руку на плечо, говорит со всей нежностью семнадцатилетней девственницы: милый!

Альперович поднимает голову, Женя тянется к его приоткрытым губам, но едва успевает ощутить поцелуй, как Альперович вырывается и сгибается над раковиной. Ёбаный портвейн, говорит он и блюет.

Андрею Альперовичу семнадцать лет, он еще девственник и совсем не умеет пить.

Олимпийское лето, ночь, Москва. Две девушки сидят на скамейке у подъезда, у одной на коленях - букет садовых ромашек: Сидор нарвал их Лерке на ближайшей клумбе. Луна в небе - как геометрически точный круг.

- Почему мне так не везет? - обрывая лепестки с Леркиных ромашек, говорит Женька.

- Не переживай, - отвечает Лерка. - Все фигня кроме пчел. - Не дождавшись обычного отзыва, досказывает сама: - Да и пчелы, если подумать, тоже фигня. Но их много, и они жужжат.

Спустя четырнадцать лет мы уже не сможем вспомнить, откуда взялась эта фраза. Кажется, из мультфильма - но откуда в мультфильме взяться фразе со словом "фигня"?

- Тебе хорошо, - говорит Женька. - К тебе мужики липнут, как мухи на мед. Я бы тоже хотела. И чтобы Альперовича забыть. Навсегда.

Лерка молчит. Ей семнадцать лет, она еще девственница, но ни за что не признается в этом. Она смотрит на небо и говорит:

- В полнолуние все желания сбываются.

Один раз - детская шутка, два - обещание на будущее. Лерка берет в руки ромашку и говорит: Помнишь цветик-семицветик?

Две девушки на скамейке у подъезда, геометрически правильный круг луны в небе, Олимпийское лето, ночь, Москва. Лера встает, отрывает лепесток, протягивает Жене, говорит: Повторяй за мной и потом бросай! Они начинают хором:

Лети, лети, лепесток,Через запад на восток,Через север, через юг,Возвращайся, сделав круг.Лишь коснешься ты земли,Быть по-моему вели.

- Вели, чтобы мальчики любили меня, а Альперовича я забыла! - кричит Женька, и ветер подхватывает лепесток, уносит прочь мимо блочных домов новостроек, мимо свежевыстроенных олимпийских объектов, по пустынным московским улицам, ждущим иностранных гостей…

Меня зовут Поручик, мне семнадцать лет, меня считают бабником, я все еще девственник. Я стою на пороге Женькиной квартиры с букетом цветов, бутылкой сухого вина, громоздким кассетником "Грюндиг" и пластинкой "Бони М", бережно завернутой в полиэтиленовый пакет "Мальборо".

Я открываю вино, разливаю по бокалам, рассказываю, что всю ночь убирал квартиру Альперовича, который напился, как свинья. Конечно, я бы не говорил так, если б знал, что Женя влюблена в Альперовича. Но я не знаю этого, никто не знает.

Мы говорим о поступлении, нам семнадцать лет, нас волнует наше будущее. Женька идет на английский в пединститут, я бы хотел поступать в универ, но побаиваюсь: в этом году из-за Олимпиады июльский набор отменили, все вузы сдают экзамены в августе. Если я провалюсь, второго шанса не будет, придется идти в армию. Вот Сидору хорошо, говорю я, во-первых, он Сидоров, а не Нордман, а во-вторых, у него отец военный, наверняка в военкомате блат. Женька не верит, что евреев специально заваливают на вступительных в университет, но спорить не решается, соглашается вежливо: Да, Сидоров - это, конечно, не Нордман. Я говорю, что придется сразу идти в "керосинку". Нам семнадцать лет, мы еще не знаем, что совершенно неважно, в какой институт поступишь, - особенно если на дворе 1980 год, и заканчивать придется в начале совсем другой эпохи.

Мы пьем у Жени Королевой, выпили уже полбутылки сухого, я открыл балконную дверь, геометрически-правильная луна заглянула в комнату. Женька про себя повторяет Быть по-моему вели.

Я достаю из пакета диск: четыре негра в белом летят сквозь звездное небо. Женька рассматривает конверт, я соединяю проводками магнитофон и проигрыватель.

- Классная группа, - говорю я. - Удивительно даже, что они к нам приехали. Знаешь, кстати, анекдот, про то, как у них поломался ревербератор?

- Нет, - говорит Женя и напряженно замирает: все зовут меня Поручиком, считают похабником, любителем пошлых анекдотов.

- Ну вот, - рассказываю я, - приехали "Бони М" в Москву, а у них ревербератор поломался. А наутро - концерт. Что делать? Ремонтника вызывают, который в ЦК электронику ремонтирует. Посмотрел, говорит: "Сложный прибор, ничего не понимаю, за ночь не справлюсь". Ну, вызвали еще кого-то, скажем, из секретной лаборатории КГБ. Тоже отказался. А тут барыга приходит, фарцовщик. Говорит, починить я вам не могу, а вот продать - продам. Секретная разработка, только у меня и есть. Лучше западной. Ну, "Бони М" приходят, стоит ящик с микрофоном. Он говорит: крикните "Раз". Они крикнули, а ящик им отвечает: "Раз-раз-раз". Крикнули "Два!", он им отвечает: "Два-два-два". Короче, класс. Ну, заплатили они тысячу рублей, приходят на концерт, начинают петь. А у них получается "Сале-раз-раз-раз, Сале-два-два-два".

Женя смеется, немного разочарованно. Анекдот, конечно, глупый, но совсем не пошлый.

- А кстати, - спрашивает она, - что такое "тост номер два"?

- Предупреждаю, - говорю я, - он похабный.

- Я догадалась, - отвечает Женя.

Ей семнадцать лет, она девственница, она влюблена в Андрея Альперовича, боится с ним заговорить. Ей хочется повзрослеть. Ей кажется, что похабный тост - это еще одна ступень к взрослости, еще одна открытая дверь.

- Давай махнемся, - предлагаю я. - С меня - тост номер два, а с тебя… - Я делаю паузу. Все зовут меня Поручиком, все ждут от меня какой-нибудь похабели, -…а с тебя перевод какой-нибудь песни "Бони М".

- Идет, - говорит Женя.

Я разливаю остатки вина, поднимаю бокал:

- Тост номер два. Чтоб член стоял и деньги были.

- Фу, - довольно говорит Женя. - А почему "номер два"?

- Чтобы при дамах говорить. А что такое номер один, все забыли давно.

В семнадцать лет легко шутить про член и деньги: член стоит, денег нет. Я пересаживаюсь на диван и говорю:

- Теперь переводи.

Я выбираю "Rasputin", единственную песню, которую "Бони М" не пели в Москве - или, по крайней мере, единственную, которую не передавали по телевизору. У остальных и так все понятно: в "Сале-але-але" поют про любовь - так и поют, I love you, и никаких двухгодовых занятий с репетитором не надо, чтобы разобраться. Другая, любимая, которой концерт завершается, совсем непонятная: "На реках вавилонских мы сидели и кричали / И даже там помнили о Зайоне". Ясно, это какой-то религиозный гимн - я все-таки читал Зенона Косидовского, - но общий смысл все равно неясен: наверное, имеется в виду вавилонское пленение древних евреев, но что такое Зайон, я не знаю.

Женька начинает переводить:

Жил-был человек,

В России давным-давно

Большой и сильный

И с огненными глазами

Большинство людей смотрели на него

С террором и со страхом