Андрей Дитцель - Кентавр vs. Сатир Страница 15

Железнодорожное

Проезжаешь мимо дома, в котором прожил всего какой-то год, — и попадаешь в шторм самых разных эмоций. Для меня переезд — окончание очередной серии. Досматриваешь — и кладёшь на полку, чтобы долго не возвращаться. Сознательная жизнь состоит из обрывков плёнки, а сам ты живёшь внутри катушки и редко припоминаешь, как было в прошлом фильме. Одна из моих серий компактно уложилась в год моего личного великого перелома, абсурдный и тем не менее счастливый — 2000-й.

Совсем не важно, как это получилось, кто пригласил меня на работу в железнодорожную пресс-службу и газету «Транссиб». На тот момент я уже лет восемь марал бумагу как журналист и убедился в бессмысленности данного занятия. Наступило состояние рутинного профессионализма, в котором уже абсолютно всё равно, о чем писать: о нашествии колорадского жука или убийстве директора шоколадной фабрики. Железнодорожники предлагали неплохие деньги — и после звонка из управления ЖД я бодро забрал документы на прежнем месте. Задуматься о прелестях нового работодателя нужно было, вообще-то, уже на следующий день, когда меня принимали на работу. То есть не приняли. Замначальника дороги, которому в обязательном порядке представляли свежую поросль, выковыривая из зубов остатки пирожка, изрёк: «Ты что, образованный? А в депо был? — и порвал моё заявление. — Напишешь три статьи о жизни депо — приходи через месяц…» Из раздумий меня вырвал горячий шёпот пресс-секретаря: «Возьмет, куда он денется, а на прерванный стаж забей, кому он нужен…» Это показалось мне довольно убедительным. Написать три статьи о трудовых подвигах железнодорожников было как плюнуть — и вскоре я действительно стал сотрудником зверинца под названием Управление Западно-Сибирской железной дороги.

Редакция «Транссиба» состояла из настоящих персонажей. Мой ближайший коллега и сверстник Макс занимался социальной сферой — главным образом в виде пенсионеров и ветеранов. Дело в том, что самаритяне-железнодорожники «неустанно пекутся» о тех, кто от заката до рассвета пропахал всю жизнь на шпалоукладке или в вагоноколесных мастерских. Говорят, что под главным корпусом МГУ стоят гигантские холодильники, которые не дают поплыть грунту Воробьёвых гор. Точно так же и эти высосанные скорлупки людей: если лишить их иллюзии благосостояния и причастности к великому делу, человеческий оползень двинется, а с ним и оборонка, и перевозки на российский восток, и, не в последнюю очередь, виллы железнодорожных боссов, цветной металл для Китая и многое, многое другое… Так вот, Макс был одним из опорных болтов этой социально-суггестивной конструкции, штамповщик бесконечных публикаций на тему «Славная биография», «Жизнь на транспорте», «Трудовая династия». Я не сомневаюсь, что и до сих пор штампует — а материалы по-прежнему размещаются в ведомственной прессе и на откупленных газетных площадях.

«Не подохнет никак», — сокрушался Макс после очередного звонка ветерана труда — и поставлял типовое, вполне добросовестное количество знаков.

Алексаналексаныч Александров запомнился мне бесконечным курением, размышлениями о судьбах отечества и старинным компьютером, который он отказывался менять, потому что на нём была установлена шахматная программа и записаны все партии за десять лет.

Кстати, одно из первых ярких впечатлений о работе — соседство включаемых для раскладывания пасьянсов крутейших компьютеров и старинных печатных машинок, на которых чиновники продолжали набирать письма. Не знаю, как с этим обстоит сегодня, но тогда моя озадаченность высокими технологиями на ЖД оставалась стабильно высокой. Только с письменного разрешения на специальном бланке из здания, например, можно было выносить (тогда ещё широко распространённые) дискеты или другие носители информации. Чтобы не разглашать, сохранять режимность и т. д… И это при наличии на каждом рабочем месте безлимитной связи — перекачать по ftp или электронной почте можно было всё, что угодно!..

Александров специализировался на локомотивах, а ещё один коллега по имени Павлов — на путейцах. Практически в любое время года Павлов приходил на работу в ушанке и резиновых сапогах. На его столе всегда стояла банка растворимого кофе. Своей молчаливостью и незаметностью он был мне симпатичнее всех остальных сотрудников. О регулярно меняющихся редакторах ведомственной газеты с уверенностью можно было сказать лишь одно: их жизнями управляла непостижимая карма, они пили и редко появлялись на работе. Делами заправляла ответсек Круглянская — старая грымза партийной закалки, сразу заподозрившая, что я пришёл на работу с подобного поста в другой газете не просто так, а как будущий ставленник недоброжелателей на её насиженное место. Это обстоятельство, как ничто другое, повлияло на маршруты моих командировок и темы публикаций. Если в редакционной обойме появлялся занудный экстрим вроде проверки техники безопасности в каком-нибудь кузбасском или алтайском посёлке, обязательно с выездом на выходных и ночью в поезде, Круглянская тут же предлагала отправить на поле битвы за информацию самого юного и талантливого сотрудника.

Целью одного из таких бессмысленных выездов был Барабинск, где железная дорога (излишне добавлять, владеющая заводами, газетами, пароходами) отгрохала ресторан. Меня до отвала напичкали осетриной, но когда я поинтересовался у официанта, почему в здании упорно не отыскивается уборная, он отвел меня на задний двор, где за заборчиком из шлакоблоков была прокопана канава.

Впрочем, редакционная нервотрепка и редакционные маразмы постепенно отошли на второй план. Потому что состоялась Великая Битва Варениками, я был влюблён и вил гнездо.

Мне часто говорили, что я лишь позволял любить себя. Не знаю. Сейчас мне кажется, что я делал что угодно, но только не плыл по течению. «Я потеряла сына» — мама не разговаривает со мной несколько месяцев. Если не весь мир, то многие против меня. Первый совместный быт, — я снял квартиру в Академгородке, как хотелось моему тонкому еврейскому мальчику, — и каждый день полтора часа на работу в одну сторону. Так плохо ко всему приспособленный, — это потом в Гамбурге он будет тянуть нашу семью, пока у меня не появится стабильный доход. А в России — аспирантские 400 р. и ещё полставки уборщицы… Тогда я не особенно задумывался (удивительно разумно по российским меркам!), что кого-то, будь это родные, однокашники, соседи, шокировали наши отношения. Я чувствовал себя независимым и сильным в оболочке своих чувств. А на работе был ещё и первый отдел… Однажды во время телефонного разговора по рабочему: «Что мне захватить по пути домой?» — в трубке раздалось грубое: «Прекратить личный разговор». Гудки. Я не кричал на каждом углу, что живу с мужчиной, но и секретом за семью печатями это не являлось. Несколько месяцев подряд и.о. завотдела — но ставку необъяснимо отказываются передать. Гораздо позже мне намекнули почему: моральный облик, естественно… Сейчас мне самому странно, что я почти не боялся. Или семь-восемь лет назад православные хоругвеносцы ещё не завелись в лужковских, толоконских и прочих ретортах — и дышалось действительно немного вольнее?

Единственный раз, когда я со страхом подумал о потере работы, — после (хулиганского) выступления на подиуме «Сибирской ярмарки». К счастью, никто из коллег и начальников не видел выпуска местных новостей, где промелькнули мой торс и ещё кое-что. Я показывал дизайнерские жилетки из соломки. Символические шорты лишь фронтально прятали самое главное — попу мне оставили открытой.

Я рвал глотку в кабинете Круглянской, рвал когти на рейдах начальника железной дороги, рвал, выцедив крупицы информации, редакционную почту, потому что чувствовал, что у меня есть дом, а в нем ждёт любимый человек. Я играл по заданным правилам. Вот машинист электрички — на помощниках машинистов экономят — сваливается на выезде из города с сердечным приступом. Поезд-призрак проезжает, не останавливаясь, станцию за станцией. Единственное, что могут диспетчеры, — давать зеленый свет. Где-то за Искитимом, на сороковом километре, машинист ненадолго приходит в сознание и останавливает состав. Всё могло бы закончиться иначе. Журналисты обрывают телефоны. Разумеется, мы снабжаем их самой достоверной информацией. Самой успокаивающей.

К декабрю я всё чаще стал впадать в уныние. Мой парень собирался в Германию — это казалось невероятным недоразумением. Редакция мучительно рожала новогодний номер — первый цветной в истории газеты, дополнительный фактор стресса… В самый разгар этого в больницу попал верстальщик. Мне, как универсальному и техническому гению, заслуженному левше и человеку доброй души, предстояло доделывать обложку и везти газету в типографию. Две ночи на рабочем месте — и номер выходит. Вечер выходного дня — я чувствую себя героем отраслевой прессы и наряжаю елку, когда раздаётся звонок Круглянской. Начальник ЖД недоволен цветом праздничной ленточки на первой полосе. Будем переделывать. Заодно и новую заметку вверстаем. Вся редакция уже в сборе, ждут только… В этот момент у меня в голове промелькнуло, что моей семьи через неделю не станет; что эта многостаночная работа ненавистна мне; что Круглянская зарвалась и слишком смачно лижет чью-то жопу… И ещё пара мыслей, которые я не замедлил высказать.