Пётр Алешковский - Владимир Чигринцев Страница 15

Чигринцев уложил его аккуратно, расправил складки простыни, накрыл одеялом.

Профессор был плох. Одно только пронзительное признание чего стоило, минутный взгляд словно смотрел в глубь Чигринцева, донося не слова, а энергию, последние, дорогие ее остатки, щедро и навсегда делясь простой тайной жизни.

«А близко был, близко, люди меняются», — вспомнилось самвелянское пояснение.

Чигринцев зачем-то вдруг перекрестил воздух палаты, спящего старика, тяжело откатившего тонкую синюю губу. Притворил дверь, побрел к машине — под вечер обещался заехать к Татьяне.

В гостях у нее сидела лучшая подруга — Людка Сотникова, сослуживица из института. Типичная мать-одиночка, недавно истово уверовавшая, горела теперь желанием всех в округе крестить, и немедленно. Чигринцеву всегда было ее жаль, а с ней — скучно. Дважды в неделю Людка навещала сирот в доме ребенка. Сын ее в это время, как полагается, в одиночестве скулил в далеком Бибиреве, дожидаясь мамку. Дом ребенка располагался неподалеку от Дербетевых, Людка забегала к Татьяне излиться, по свежим, так сказать, следам.

Волин приход Людку не остановил, наоборот, продолжила с новой силой про ужасти со смаком и трепетом. Чигринцев пытался повернуть беседу, но остановить сотниковский напор мало кому удавалось.

Тогда он, скучая, выпил кофе, откушал кусочек торта, поймал страдающий взор Татьяны, подмигнул хитро в ответ, пожал плечами — мол, тут я бессилен, — встал.

— Воля, посиди, — взмолилась Татьяна.

Но он был непреклонен — в другой раз, может, и посидел бы, но не сегодня.

— Девочки, побегу, я на минуточку, паковаться пора, я в Бобры собрался, дашь ключ?

— Конечно. — Татьяна повела в комнату, достала спрятанный в баре ключ. — Воля, найди, — прошептала как заклинание, — заживем.

Взъерошила его волосы, чмокнула в лоб с затаенным трепетом, как целует котенка ребенок.

Он отпрянул. Попытался отшутиться. Вышло неестественно.

— Мои соболезнования, но про сирот в сотниковском исполнении — уволь.

— Зря ты так, — прошептала Татьяна не совсем понятно к чему.

Чигринцев молча отсалютовал головой, решительно шагнул за порог. Не хотелось уже ни Бобров, ни Пылаихи. Ничего не хотелось.

На следующий день незваным гостем заявился Витюня. Разбудил Волю — несмотря на вчерашнюю усталость, Чигринцев глубоко за полночь потушил свет — читал «Капитанскую дочку».

— Я по делу, — приглушил его ворчанье Аристов, — ты, говорят, в Пылаиху собрался?

— Вроде как…

— Когда стартуешь?

— Завтра, если соберусь с мыслями. Сентябрь на исходе, будут ли грибы?

— Не сомневайся. Кольку рыжего захватишь? Вконец меня достал, машин не купили — цены подскочили, они ориентировались на начало лета. Валентин неделю назад укатил, а Колька запил с горя, надо его доставить домой.

— Отвезу, если поеду.

— Поезжай, это мне там делать нечего, а тебе — лафа.

— Что так?

— На пепелище ехать? Да я там семнадцать лет не бывал. Я, братец, эмигрант натуральный — откуда соскочил, туда назад хода нету. Да и все эти Кольки-Вальки с детства в печенках сидят.

Чигринцев вдруг сообразил, что действительно никогда не слышал, чтоб Витюня ездил в Щебетово, даже в Бобры к Профессору не наведывался. Если отдыхал через два года на третий, то на Черном море или в Карпатах в профсоюзных здравницах.

Аристовская меланхолия из чистого противоречия мигом пробудила в нем оптимизм.

— Ладно, еду, и вахлака твоего рыжего возьму, и клад найду, и грибов наберу на зиму, завтра в восемь чтоб был готов.

— Спасибо, мочи моей нет с ним нянькаться, — признался Аристов. — Да, тебе интересно будет, прочти на досуге, — протянул тоненькую папочку. — Тут документы по Пылаихе. Мы с Павлом Сергеевичем наковыряли в архивах.

— Здорово! — Чигринцев схватил папочку.

— Не больно-то разбежишься, но подтверждение моим словам найдешь — не было у них ничего. — Аристов прошелся по комнате, задержался в противоположном углу, отчетливо произнес: — Ты теперь свободен — мне отставка дана полная.

— Какая отставка? — переспросил Воля.

— Не прикидывайся, понимаешь. Я вчера после тебя у Татьяны был, сделал ей предложение по форме. Полный, окончательный отказ.

— Да ну? — ахнул Воля, не в силах сдержаться.

— Обрадовался? — Аристов резко пересек комнату, подошел почти вплотную. — Обрадовался! Меня не проведешь! Я, братец, чую. Но зла нет, не бойся. Я теперь по-новому заживу.

Увидишь. Ты ей тоже не подходишь — ей надо, чтоб никаких забот. Я, братец, все приглядывался, а теперь цель имею разбогатеть. Не с клада, не с неба, но обещаю: к концу года, ну к началу следующего буду богатый — а я своей цели всегда добивался. Тогда посмотрим.

— Да ты и вправду рехнулся! Ты одно учти — богатые тоже плачут, и особенно пустые мечтатели. Занимайся лучше своим делом, все образуется. А у Татьяны семь пятниц на неделе.

Аристов глядел с насмешечкой, свысока.

— Следовало б тебе в рыло дать, по щебетовской традиции, но я, братец, уже эмигрант. Новый Аристов начинается, а ты поезжай за кладом, оттянешься, — презрительно протянул последнее словечко. Сунул руку, крепко сжал: — Береги себя, братец, а за Николая спасибо, он в восемь здесь будет как штык, давай! — И, не оглядываясь уже, вышел.

Настроение Аристов ему подпортил. Если б не документы, Воля, верно б, затосковал, но папочка лежала на столе. Наспех проглотив завтрак, он ринулся к ней.

Машинописные листы — перепечатка архивных дел, тоненькая брошюрка «Что нужно знать каждому в России», изданная Сергеем Павловичем Дербетевым за свой счет в 1912 году в Москве. Никогда не слышал о существовании подобной — об отце «красного мурзы» вообще редко вспоминали в семье.

Само название говорило за себя, и дата — двенадцатый год — наверняка ура-патриотические сентенции, решил Воля, принимаясь читать. Но нет, сие был скорее наивный катехизис для ребенка, выжимки выжимок из российской истории. Мономах, Куликовская битва, взятие Казани, Северная война, Суворов, подвиг матроса Кошки — с детской простотой, прямолинейно изложенные в нескрываемо монархическом духе сведения. Были там, конечно, главки о монархе, о вере, о необходимости столыпинских отрубов. Кабы не удивительное достоинство души, сердца и характера… Нет, никак не казалась книжечка лабазной пропагандой. Верный служака, русский националист в гуманном, позабытом смысле этого слова записал свои и чужие нехитрые соображения для наставления потомству, в том числе и не в последнюю очередь, конечно, будущим своим детям — Павлу Сергеевичу то есть.

«Патриотизм становится ложным во всех тех случаях, когда он ослепляет вас до такой степени, что вы утрачиваете понимание собственных недостатков и чужих достоинств, когда он порождает враждебность, стремится создать между нами и соседними народами непреодолимую преграду и убивает в нас всякое чувство доброжелательности», — прочитал Воля. Стрельнуло в мозгу слово «наивность», но подумал и отбросил его напрочь, как не вмещающее всей гаммы чувств, вдруг невесть откуда хлынувших в душу. Стыдно сказать, но по прочтении защипало глаза — в пустяковом тексте сидело нечто, достающее помимо слов, имевшее отношение лично к нему, к Чигринцеву, то самое, чего всегда стеснялся и что никогда б и сейчас не произнес вслух.

Документы, перепечатанные Аристовым, содержали опись имения «Пылаиха»: перечисления десятин, занятых под двор, гумно, пашни, сады, огороды, парк, выгон, описание построек хозяйства, указание высеваемых культур. Неожиданно затесались и листки, так поименованные: «О залоге имения Костромской губернии при сельце Пылаиха, принадлежащем Сергею Павловичу Дербетеву». Чиновник, присланный Дворянским банком оценить и описать заложенные земли, оставил свою резолюцию.

«Имение князя Дербетева, — читал Воля, — я говорю о части, эксплуатируемой им лично, представляет довольно редкое явление хозяйства, ведущегося владельцем-любителем, для которого главным соображением является доведение дела до возможной степени совершенства в смысле техники, причем экономическая сторона отходит более или менее на второй план. В самом деле, при десятипольном севообороте доходными оказываются лишь 3/5 поля, ибо клевер скармливается скоту, а этот последний не эксплуатируется.

Таким образом, увеличений пахотной площади, сравнительно с обычным трехпольем, всего на 1/25. Разумеется, при этом урожаи повысились, земля улучшается, но доход изменился не много. Пылаиха, с своим улучшающим почву севооборотом, большими удобрениями, хорошей обработкой и дорогими постройками, является имением единичным в этой местности. Такая исключительность в значительной мере обусловливается личностью владельца…»

Выходило, Сергей Павлович не гнался за верной прибылью, щадя землю. Личность владельца, неведомого, сдохшего, как собака, под забором, поразила не одного конторского чинушу — откинувшись в кресле, Воля долго фантазировал, смотря в потолок. Усмехнулся печально, наморщил лоб, пролистал брошюрку, прочел заключительное наставление: «Когда мы говорим о стране, поступающей справедливо или несправедливо, мы разумеем, что люди, которые ее населяют, избирают хороший или дурной путь. Итак, кто делает ее страной, наполняющей ее гордостью или же вызывающей чувство стыда? Подумайте немного, и вы увидите, что это вы».