Алекс Ла Гума - В конце сезона туманов Страница 15

Старик миссионер, научивший его читать и писать, уехал, а на его место прислали другого, помоложе. У этого были седые усы и усталые, грустные глаза старой собаки. В городке нового миссионера невзлюбили за то, что он говорил по-английски, а не на африкаанс. Он принялся усердно обращать деревенских жителей в христианскую веру; бурам ни в чем не перечил, и его терпели. От него Элиас узнал, что язык книги устарел и теперь так не говорят. Когда работа в магазине кончалась, миссионер занимался с мальчиком арифметикой.

А потом до городка и деревни докатилась весть о войне. Воевали на ней не копьями и стрелами. Отличалась она и от бурской войны, которую помнили старики. Велась она за морем, в Европе. Элиас из книги знал об Англии и Франции. Бои шли также в Северной Африке. Правительство заявило о своей поддержке англичан, и молодежь стали призывать в армию.

Белые жители городка встретили решение правительства в штыки. Они сочувствовали немцам, сражавшимся с англичанами и истреблявшим евреев. Они даже устроили в городской школе митинг протеста. «К черту краснорожих англичан, — кричали ораторы. — И чем скорее Гитлер отправит на тот свет всех евреев, тем лучше. Они богатеют за чужой счет и вбивают кафрам в головы опасные идеи». Пришлось им все же заткнуться — правительство их не послушало.

В городок прибыли армейские вербовщики. Несколько белых юношей, не согласных со старшими, уехали на фронт. Ко всеобщему удивлению, в армию брали и африканцев. Вербовщики, два белых сержанта и несколько чернокожих солдат с бронзовыми слониками на пилотках, прикатили в деревню на новеньком броневике, пестро размалеванном для маскировки. Африканцев определяли в санитары, повара, прачки. Правительство запретило выдавать им оружие, однако они годились на черную работу.

Элиасу представлялся случай увидеть мир. Но когда он пришел на вербовочный пункт, черный солдат откинул большую голову и заржал как мерин, хлопая себя по бедрам в защитных галифе.

— Ха-ха-ха, детка! У-ю-юй, маленький! С тобой нам победа обеспечена. Немцы разбегутся от одного твоего вида! Нет уж, подрасти сначала вот на столько, стань мужчиной — тогда и приходи.

Дружно хохотали остальные солдаты, и даже белые сержанты не смогли сдержать улыбки. Элиас понурясь поплелся прочь.

Когда он рассказал обо всем Вассерману, лавочник рассвирепел. Длинная, морщинистая, как у гуся, шея покрылась красными пятнами, ходуном заходил кадык, рот задергался, как червяк в луже, выкатились вареные яйца глаз.

— Да как ты посмел, — заорал он, — совать нос в дела белых людей! Маленький ничтожный дикарь! Обнаглели, черномазые подонки! Виданое дело, их берут на войну! Вернетесь и, чего доброго, захотите быть как мы! Хорошо бы, вас перебили там всех! Убирайся прочь, и чтобы я тебя больше не видел!..

Элиас снова пас коров на каменистом выгоне за домом и погонял старого вола, впряженного в плуг. Затвердевшая земля родила худосочные колосья. Они с матерью перебивались кое-как на кусках, выпрошенных в городе, и подаяниями деревенской общины. Гнев колосом прорастал в Элиасе, и его горькие зерна стучали в мозг. «В чем же дело, — ломал он голову, — мы такие же, как они. Только что земли у них больше да денег. Почему же целый день батрачим на них, а на свой надел времени не остается?»

Война все не кончалась, и в больших городах появилась нужда в рабочей силе. В туземных резервациях рыскали вербовщики. Молодым людям ничего не оставалось, как подписывать контракты. Земля истощилась, и, чтобы прокормить семью, приходилось залезать в долги к лавочникам.

Элиас решил отправиться в город. Сначала, само собой, пришлось хлопотать о пропуске. Чтобы уехать из дома, требовалось разрешение белых властей.

Когда африканцу исполняется шестнадцать лет, он как бы заново рождается, приобщаясь к таинствам дьявольского шабаша, причащаясь к кровавым ритуалам рабства, жестоким и безжалостным, как во времена Калигулы и Нерона. Его заковывают в цепи несметного числа законов, в кандалы, скрепленные резиновыми печатями. Затупившиеся перья в конторах комиссаров по делам туземцев, подобно каленому железу, оставляют шрамы на всю жизнь.

— Где твой пропуск, кафр?

— Вот он.

— Ага. Ты родом оттуда. А где разрешение прибыть сюда?

— Вот.

— Так. А где разрешение остаться здесь?

— Вот.

— Так-так. Где же ты работаешь?

— Тут, у одного белого.

— Хорошо, отлично! Но где разрешение на трудоустройство?

— Вот оно.

— Ага, вижу. Все как надо, вот печать, вот роспись твоего хозяина. Замечательно, превосходно, лучше быть не может! Только где же ты живешь?

— Там-то и там-то, в локации, поселке, на улице, в переулке, в такой-то землянке.

— Великолепно! А где прописка с печатью и штампом?

— Вот она.

— Удивительно! Все-то у тебя есть: пропуск, разрешение на выезд, разрешение на въезд, вид на жительство, разрешение на трудоустройство, прописка. Милостью божьей и туземного комиссара! А скажи, ты женат?

— Да.

— Где жена и дети?

— Дома остались.

— Помни, без разрешения им сюда приезжать нельзя. Ежели ослушаются, накличут на себя гнев дьявола и всех присных.

— Я помню.

— А если получат разрешение, приедут и захотят остаться, то на это требуется особое разрешение. Кто бы ни был: жена, дети, дяди, тети, бабушки и дедушки. Ты понял?

— Понял.

— Кстати, тебе известно, что ты не можешь без разрешения уйти от нынешнего хозяина и перейти к другому?

— Известно.

— Молодец, ты послушный кафр. Тебе нельзя также без разрешения уезжать отсюда. А на новом месте потребуется разрешение на въезд, вид на жительство, разрешение на трудоустройство, на проезд до работы и с работы, на вечерние прогулки и так далее и тому подобное.

— Понятно.

— Ты мудрец, если тебе все понятно. Но запомни одно.

— Что же?

— Если ты что-нибудь нарушишь — угодишь в тюрьму. Все разрешения будут аннулированы, и ты перестанешь существовать. Нигде на свете тебе не будет места, никто не сможет взять тебя на работу, не будешь ни есть, ни пить. Ты станешь никем и ничем, пустым местом или того меньше.

— Ясно.

— Так-то вот!

VII

Вдоль одной стороны улицы шли дома с палисадниками, принадлежавшими семьям среднего достатка. Они выставляли напоказ таблички с громкими названиями: Монтроз, Невада, Каса Лома, Сорренто. Мещанство рядилось в экзотическую тогу, надраенная медь манила воображение в далекие города и страны. За оградой — одинокие яблоньки, стены, увитые жимолостью, зашторенные окна, звуки радио. На красноватом гравии садовых дорожек, как пролитый сироп, — отблеск уличных фонарей. А на другой стороне, за проволочной изгородью, будто робея, пряталась в тени кирпичная школа. За ее крышу зацепилась луна.

Бейкс был снова в прошлом, будто унесенный туда машиной времени. Ему семь лет, он в первый раз идет в школу. На нем голубая фуражка, в одной руке грифельная доска, а за другую его держит отец. Школа из красного кирпича с шиферной кровлей стоит на склоне холма. Отсюда весь город — как на ладони. В здании множество окон, и от этого оно кажется огромным…

Это была школа для цветных. Лица детей — смуглые, темные, шоколадные — напоминали многокрасочную мозаику. Из классов в коридор доносилось монотонное скандирование: «одиножды один— один, дважды два — четыре». То было время букварей, басен Эзопа, злой королевы и сложного деления, репетиций ежегодных спектаклей.

Однажды им предстояло выступить перед белыми сверстниками. Вот когда впервые мальчик осознал, что дети, которых называют «белыми», ходят в отдельные школы. Отправляясь в другую часть города, все очень волновались. Как пройдет спектакль? А вдруг белые зрители поднимут их на смех? Он играл в пьесе роль защитника и появлялся на сцене в ватном парике и сатиновой мантии: «Господа присяжные, вы должны вынести моему подзащитному оправдательный приговор…»

Теперь он брел один по окраинной улице, смакуя сладкие воспоминания детства. Гулко отдавались его шаги по асфальту. Спереди и сзади к нему подступало одиночество. Он шел мимо витиеватых дверных ручек и терракотовых стен, будто пассажир, по ошибке сошедший на неосвещенной, покинутой жителями станции. Свернув, наконец, к затемненному дому, он с облегчением перевел дух.

Над входом в проволочной сетке был подвешен цветочный горшок, длинные побеги щекотали лицо. Где-то в доме, за стеклянной дверью раздавались громкие детские голоса. За квадратиками цветного стекла была жизнь. Стоя в холодном свете электрической лампочки, он нажал на фарфоровую кнопку. Внутри прерывисто задребезжал звонок. Голоса сразу смолкли.

Некоторое время спустя повернулась ручка, дверь открылась, и в глубине чистенькой прихожей он увидал девочку-подростка в шортах, спортивной рубашке и с бигуди в волосах.