Анатолий Жуков - Голова в облаках Страница 15

Они вышли к кафе «Лукерья», встали под лампочкой у раздаточного окна, и Федя-Вася достал болтавшуюся у колен планшетку, раскрыл ее, не торопясь, стал раскладывать на прилавке вооружение: папку для протоколов, двуствольную самописку, очки.

Тут все было ясно. Мужики хотели взять себе долю от общей добычи (они считали ее общей, поскольку помогали засовывать голову в цистерну), но не учли, что она умеет защищаться. Едва Лапкин с ножом прикоснулся к ней, его током отбросило в сторону метра на два. А может, от неожиданности сам отскочил. Он хотел бежать, но упал и не мог подняться, даже крикнуть не мог.

— Как это не мог, когда заорал, будто тебя режут.

— Это я потом, когда собака схватила.

— А собака-то как узнала? Мы же на цыпочках подкрадывались, босиком, тихохонько.

— Хватит пререкаться, — приказал Федя-Вася. — Нас дело ждет, а не пустое говоренье. Какое дело? Во-первых, составим подробный протокол…

Монах усмехнулся:

— И тут бумаги. Ты что, не видишь, что это сволочи?!

— Извините, гражданин Шишов, но определять — дело не наше.

— Как не наше, когда они разбойничают!

— Что же, по-вашему, делать?

— Расстрелять! — И для убедительности взломил двустволку, вставил патрон в правый ствол. — Обоих поставим у дамбы, хоронить не надо, место глубокое.

— Можно, — понял его Чернов. — И знать никто не узнает. Чего с ними, с пьяницами…

Лапкин с Бугорковым заполошио переглянулись: этот Монах, говорят, пощады не знает, на расправу скор, не зря его все боятся. И уже хотели бухнуться в ноги, да помешал прямодушный Федя-Вася:

— Расстрелять без суда и следствия? Извините, гражданин Шишов, но это называется как? Это называется самосуд. А на самосуд мы не пойдем. Не имеем права.

— Тогда выпороть крапивой, — предложил Чернов.

— И это будет самосуд. Почему? А потому что состав преступления не соответствует размеру и форме наказания. Крапивой порют кого? Ребятишек, когда они озоруют или в чужой сад-огород лазиют. А тут мы видим что? Взрослых людей и злоумышленное преступление. Какое? Вышеизвестное, за которое накажет суд по соответствующей статье.

— Крючок ты, — сказал Монах с сожалением. — Старый милицейский крючок. Пошли, Кириллыч, от него подальше.

И Монах с Черновым в сопровождении Дамки пошли к берегу, где красно пульсировали, то вспухая, то утишаясь, живые угли потухающего костра.

X

Утро обрушилось на Ивановский залив шумным, быстро нарастающим обвалом.

Первыми примчались на попутной машине и сразу кинулись смотреть, жива ли рыба, Парфенька с Витяем. Вслед за ними прибыл из совхоза во главе с Мытариным весь его наличный грузовой транспорт — тридцать шесть бортовых машин, включая самосвалы. Суетливо гудя, они маневрировали и выстраивались на дамбе, готовясь пойти за рыбовозкой Витяя. Затем приехали с бригадой плотников и слесарей Сеня Хромкин и длинноносый инженер Веткин. Плотники под руководством Сени стали сбивать из тесовых досок легкие длинные желоба, а Веткин со слесарями начал отлаживать на холостом ходу работу ленточных транспортеров. Потом на «рафике» приехали связисты Примака. Проволочники с телефонными аппаратами и переносными катушками кабеля за спиной потянули связь от ветлы вдоль поселка на Хмелевку. Радисты быстро вырыли неподалеку от той же ветлы окоп, установили рацию, забросив провод антенны на самую макушку дерева, и стали кричать: «Хмелевка! Хмелевка! Я — Ивановка. Как слышите? Прием». Один покричит-покричит, потом другой — на переменках. Примак стоял, как главнокомандующий — форма одежды повседневная полевая, на широкой груди бинокль, высокий, стройный, пятки вместе, носки врозь, — на бугре, слушал радистов и наблюдал за удаляющимися проволочниками. Автономная связь — это вам не шуточки.

На «скорой помощи» приехал с молоденькой медсестрой старый Илиади, а за ними в крытом грузовике быстрая Клавка Маёшкина, нарядная накрашенная, с веселым транзисторным приемником. Помахав всем рукой — «Привет, труженики!» — она скрылась за дверью своего заведения, и в следующую минуту голубая «Лукерья» ожила: распахнулись оба окна, освободившись от ставень, запел звонче транзистор («Ах ты, душечка, красна девица»), застучали ящики, зазвенели бутылки, вносимые двумя грузчиками. Старый Илиади указал сестре место медицинской палатки рядом с кафе и пошел на дамбу к шоферам, чтобы провести беседу о природе человека. Но и шофера торопились к веселой «Лукерье» и ее хозяйке. Никакие уговоры Илиади о пользе знаний не действовали. Вскоре у раздаточного окошка выстроилась большая и веселая очередь. Красивая Клавка притягивала мужиков как мощный магнит, хотя обжуливала их и они это знали. Правда, работница она была что надо, всех мер.

Илиади подумал, поглядел и стал оклеивать плакатами кафе, ствол ветлы, борта машин, стенки транспортеров — помните о личной гигиене, о желудочно-кишечных заболеваниях, мойте руки перед едой, овощи и фрукты — перед употреблением, не перегревайтесь на солнце и т. д.

На «уазике» прикатили редактор районки Колокольцев с Мухиным и Комаровским, чтобы сверить вчерашние впечатления на месте — слишком уж необычным был исходный материал подготовленного газетчиками очерка. Напечатаешь, а потом смех на всю Хмелевку, иди на ковер к начальству.

Красивый и румяный, как девушка, Анатолий Ручьев привез бригаду самодеятельных артистов во главе с работницей райплана Еленой Веткиной, молодящейся примадонной драматического кружка.

И еще приехали на машинах и мотоциклах для предварительного ознакомления с местом работы милиционеры и дружинники Сухостоева, прибыла на грузовике отдела культуры музыкальная артель Столбова, прикатил на мопеде Сидоров-Нерсесян, пришагал со своей фермы Голубок, встревоженный исчезновением кормачей Лапкина и Бугоркова, забежали поглазеть на этот базар ивановские колхозники, а за ними и председатель Семируков. И продолжали прибывать грузовики из окрестных колхозов, мобилизованные районным штабом, — машины с тесом, рабочий и отдыхающий люд.

Весь косогор у залива до утиной фермы колхоза, вся дамба до самого леса на том берегу, уставленные транспортом, кишащие возбужденными людьми, стали великим табором, который разноголосо шумел, гудел, окликался зычными командами Примака и Сухостоева, допрашивался раскатистыми (через мегафон) краткими фразами Феди-Васи.

На этом обширном пространстве выделялись три плотных скопления людей и техники: на дамбе, где сосредоточился весь грузовой транспорт; на косогоре, где вытянулась рыба, и возле кафе «Лукерья», куда собрались все успевшие налюбоваться рыбовидным чудом, чтобы за чашкой чая, кофе или за кружкой пива обсудить это событие и проверить свои личные впечатления.

Самой оживленной и многочисленной была, конечно, двухколонная очередь вдоль рыбы. Эту очередь сдерживали, давали пояснения, предостерегали, увещевали охрипшие уже Сидоров-Нерсесян, Парфенька, Витяй, Федя-Вася и сам директор Мытарин, который помогал Веткину у транспортеров.

— Ну куда ты тянешь лапу, слушай, — сердился рыбнадзор. — Хочешь получить ответный удар, да?

— Граждане, соблюдайте порядок! — разносилось из мегафона. — Рыбовидный организм какой? Неизвестный, электрический. И, значит, надо делать что? Соблюдать технику безопасности. Как соблюдать? Во-первых, не трогать голыми руками и ногами, во-вторых, не подходить на близкое расстояние…

— А здоровущий зверь, правда?

— Ой, девочки, какая же у этой рыбы длинная шея! Мне бы такую…

— А голову такую тебе не надо? — не удержался Веткин, досадуя, что его жена и здесь показывает свою глупость и кокетливость.

— Не надо, — сказала она без обиды. — Слишком удлиненная. Правда, с золотым ободком, изумрудная, а это самый обещающий, самый красивый цвет — цвет надежды.

— Надежды на что?

— На счастливую любовь, милый мой!

— Да ладно, не собачьтесь хоть здесь.

— Как ладно, когда ей о душе пора думать, внуки растут, а ей все любовь, старой вешалке.

— Внуки внуками, а душа без любви не бывает, миленький.

Веткин с безнадежностью опустил нос в нутро транспортера и зазвенел там срывающимся ключом. Что тут скажешь, когда и возраст ее не образумил.

А Мытарин неожиданно заступился:

— Знаешь, а у ней неплохая интуиция. Кристаллографы утверждают, что изумрудный камень поглощает красную малоэнергичную зону спектра и пропускает волны зеленого цвета. А это цвет надежды — цвет растительности, цвет фотосинтеза, энергетической основы жизни.

— Черт с ней, пусть надеется.

Подошел присадистый хлопотун Семируков, поправил указательным пальцем очки и дернул Мытарина за рукав рубашки:

— Хочешь за счет моего колхоза в передовики выйти? Шалишь, братец. Залив на моей земле, и Лукерья — моя. Она, сволочь, больше полтыщи утят слопала.