Давид Фонкинос - Идиотизм наизнанку Страница 15

— Да нет же… Все в порядке… а почему должно быть иначе? Почему, скажи?

То, что он занял оборонительную позицию, отвечая на такой невинный вопрос, выдавало его волнение. Он, такой уверенный в себе, такой социально преуспевающий, явно чувствовал себя не в своей тарелке. Какое то растерянное возбуждение… Он похлопал меня по руке, успокоенный, что все идет хорошо, и поплелся в гостиную. Через минуту стукнула дверь. Конрад пришел ко мне, до чего же милый, чтобы поделиться своими впечатлениями о странном поведении моего друга. По его словам, Эдуар подошел к нему, собираясь поговорить, но изо рта у него не вылетело ни звука. После этого он стал расхаживать по гостиной, заложив руки за спину, энергично бормоча что то. И бросился вон. Я отнес этот рассказ на счет воскресенья, активные люди сходят с ума от безделья.

Когда все фокусы были исполнены, а киш съеден, я смог выпроводить двух полностью удовлетворенных гостей Конрада. Тереза оставила за собой единственный шанс, но, увы, просчиталась. Мы начинали вечер; воскресные вечера всегда оранжевого цвета. Я сказал Конраду, что он должен принять ванну, а я тем временем приготовлю ему одежду на завтра. Казалось, ему всегда нравилось то, что я предлагаю. Он был таким чистеньким и таким гладеньким, что я забыл обо всех своих разочарованиях, наступал самый удобный момент представить его Терезе. Я взял его за руку. Я хотел действовать как можно быстрее, чтобы не поддаться панике или желанию дать задний ход. Я постучал. Она открыла. Как это ни странно, я не предвидел, что окажусь с ней нос к носу. Она закрыла лицо. Я объяснил ей все про Конрада. Я легонько ущипнул его, чтобы он заговорил, тогда он спросил, почему я щиплюсь. Неловкая пауза. Тереза поздравила его с переездом, а также пожелала доброй ночи. Никакого эффекта. Я так легко не сдаюсь, впрочем, я и не надеялся, что вот так, с ходу мы займем места, головка к головке, как на семейной фотографии. Она позже вспомнит его милое личико, его шарм начинал действовать медленно, но верно.

Короче, это представление было полной лажей. Не знаю почему, я так старался скрыть очевидность провала. Тереза не проявила никаких эмоций. Даже намека на душевный надлом. Однако я был настроен оптимистически. Я во всем видел только хорошее. Это какое то новое во мне качество: уверенность в успехе. В детстве я был сперва тихоней, потом отшельником. Впервые у меня появилась вера в себя. Разумеется, я перебарщивал. Не было никаких ободряющих признаков, новый взлет переполнявших меня чувств шел от самообмана или, скорее, от искажения правды. Наша жизнь — это призма, счастье — только иное восприятие несчастья. Другими словами (для упрощения, поскольку я излишне все усложняю), чем меньше было положительных признаков, тем больше мне казалось, что события развиваются в нужном направлении. Я пошел к Конраду, чтобы поделиться своим открытием, но он уже спал. И внезапно, увидев его голову на подушке, я понял, откуда берется моя внезапная уверенность в себе. Конрад, мой друг Конрад, именно он дал мне эти новые установки, внутренне мотивировал меня; а такие судьбоносные встречи побуждают к самообману. Я вел себя с ним как с ребенком, хотя он во всем превосходит меня. Я собирался манипулировать им, но в какой то степени это он манипулировал мной. Я все поменял местами.

Рано утром я приготовил ему завтрак, и мы пешком дошли до книжного магазина. Я был там во время обеденного перерыва и вернулся за ним после работы. С первого же дня я понял, что моя жизнь теперь будет строиться в зависимости от расписания Конрада. Иногда я смотрел на него, когда он стоял за прилавком и делал мне знаки ручкой, доводя меня до изнеможения. Какая лапочка все таки. Я был свидетелем того, как мелкий начальник доводил его с видом человека, которому запретили участвовать в групповом сексе, он все время старался эксплуатировать моего друга. Тем не менее он никогда не переходил границ. Чувствовалось, что он не прочь прибегнуть к наказаниям, на грани телесных, но он держал себя в руках. Однажды я все таки поймал его на месте преступления. Конрад тут же встрял между нами. Я сдерживал свои порывы. Но это уже было сильнее меня, я не мог больше терпеть, когда дотрагивались до плоти от плоти моей. Я спокойно уладил дело с проклятым мелким начальником.

— Если бы это зависело только от меня, я бы уже давным давно выставил его с работы. Какой идиот! Улыбается по дурацки. Думаете, легко работать с этой жизнерадостной дубиной?…

— Как вам не стыдно так говорить о Конраде! Вы встречали человека добрее него?

— Да, мать Терезу… но ее я не должен заставлять работать…

Это удар ниже пояса — говорить мне о Терезе. Но я его выдержал. Я спросил, что он имеет в виду под словом «должен». Он оглядел меня в полной уверенности, что я такой же идиот, и упомянул о блате. Конрад был блатной. Я узнал про Милана Кундеру. На обратном пути я спросил, почему он никогда не рассказывает о своем дяде. Он возразил, что я его никогда не спрашивал. Действительно. Мы и о самом Конраде редко говорили. Это было по его вине: когда я интересовался его прошлым, он отвечал, что плохо помнит. Я начал задавать вопросы, чтобы выяснить, собирается ли он время от времени навещать дядю; он вздохнул, что не совсем понимает этого дядю, у которого так много племянников. Конрад добавил: «Мне нужно, чтобы меня любили». Тогда я бросился к нему, чтобы засвидетельствовать свою любовь. Я так сильно его любил.

Мы с Конрадом стали неразлучны. Мы резвились как два дурачка. Я скучал, пока он был на работе, но еще не осмеливался предложить ему перейти ко мне на иждивение. Он настаивал, что будет платить за комнату. Дружба не в счет, вот что он мне говорил. Поскольку мы были друзьями, я брал деньги. Он не замечал, как плата за комнату понижалась каждую неделю. Он был человеком принципа и не вдавался в мелочи. Не могу не остановиться на поведении каждого из нас в повседневной рутине. Тереза жила взаперти; я больше не беспокоился, что она уйдет, поскольку, по словам Эглантины, она решила остаться. И все это из за уникальной освещенности комнаты. Ах да, забыл сказать… Она вернулась к живописи, ну и на здоровье! Я то считал, что она осталась из за меня, живопись была лишь предлогом. Честно говоря, меня это мало трогало. Когда Эглантина восхваляла достоинства полотен Терезы, я отворачивался, стараясь узнать, когда будут готовы щи. Это может показаться невероятным, но мне даже удавалось не думать о Терезе в течение всего дня. Это не значит, что я любил ее меньше, просто у меня не хватало на нее места. Конрад занял все мое внутреннее пространство. Что касается Эглантины, она оживала и сразу же нарушала установленное расписание. Она даже клянчила, чтобы я сдал ей принадлежавшую мне комнату для прислуги на восьмом этаже. Я согласился на двух следующих условиях: не вторгаться на чужую территорию и не использовать тесное соседство, чтобы привлечь к себе Конрада. Она поклялась жизнью матери, но я для верности заставил ее поклясться жизнью Конрада. Хватит с меня нервотрепки с Мартинесом, когда он завлек Конрада в свой капкан. Только я отвернулся, и гоп ля, малыша и след простыл. Я пережил дикий стресс, поскольку не мог запретить эти визиты. Я даже не боролся, Мартинес проводил у нас целые вечера, только чтобы удостовериться, что все в порядке. К счастью, я договорился о прекращении демонстрации его жалких трюков. Он безропотно согласился, ведь главным для него было находиться рядом с Конрадом. Я систематически выставлял всех присутствующих в двадцать два тридцать, несмотря на утомительные попытки потянуть подольше. Уговор Дороже денег. Единственный, кого я не выставлял, был Эдуар. Ссылаясь на статус лучшего друга, он утверждал, что хочет побыть со мной. Минутами я сомневался в его намерениях. Он стал очень странным за последнее время. Жозефина позвонила мне в панике:

— Ты не видел Эдуара?

— Он здесь.

Он смылся из дому, даже не поставив в известность жену, даже не поцеловав ребятишек, чтобы им ночью не снились кошмары. Я уже не пытался что либо понять. Как часто это бывает с депрессивными типами, не желающими признать свою депрессию, — они пытаются обнаружить депрессию у других. Своего рода перенос кризисного состояния на новый объект. Иначе говоря, он проводил все время со мной под предлогом того, что Тереза меня бросила, и продолжал приходить, несмотря на все мои доводы… Причем теперь у меня уже не оставалось сомнений относительно того, кто из нас двоих был не в себе. Однако он молчал как рыба. Каждый раз, когда я пытался расспросить его, он неизменно отвечал:

— Да нет же… Все в порядке… а почему должно быть иначе? Почему, скажи?

Его нельзя было упрекнуть в том, что он истово исповедовался. Или, наоборот, он вдруг резко вставал, чтобы разразиться речью, составленной из нескончаемых оборотов, рассуждений, недоступных для слушателей, и так продолжалось вплоть до того момента, когда, уже уходя, он в возбуждении признался мне: