Владимир Одноралов - Незабудки Страница 15

Господи, изнасилованная просто земля… Ну, что же, Нужна, нужна осина — это скороспелое дерево, дерево будущего, как говорят сейчас лесоводы. И сучья, бог с ними, их переработает природа сама, но вот ведь беда — на этом муки вырубленного леса не кончились. Когда пойдет в рост самосевная осина (ведь миллионы семян лежат в этой земле, дожидаясь своего луча солнца), когда молодая поросль вытянется в рост СРЧ, снова придут сюда стальные кони и начнут резать, давить и дробить ее, дабы посадить сосну. Вроде бы стоит, а? Заменить осину красным лесом? Но вот я прошел ближе к Елшанке, вот на месте осинника растет она, посаженная лет восемь назад. Страшное зрелище. Каждое деревце — колчелапый, сохлый уродец с нездоровой рыжей хвоей и рыхлой древесиной. Плохо сосне на этих слишком жирных, что ли, для нее почвах. И все об этом знают. И директор лесхоза знает.

— Но почему тогда, почему не оставить в покое осиновую поросль? Почему не дать, ей вырасти светлым осинником?

— А план? — был ответ, — Снял гектар леса — восстанови, а как же.

— Ну, хорошо. А почему тогда сажаете сосну, а не лиственные породы, которым тут хорошо?

— А план по улучшению качества леса? — был ответ.

Ох-хо! И я понимаю, что здесь действует жуткая сила и организовал ее СРЧ! Вернее, я ничего не понимаю. Это ведь невозможно понять. Тот же директор лесхоза убеждает, какое нужное дерево — осина, как легко она снова заселяет вырубки и как весело растет. Да и я сам знаю — прекрасное это дерево, его так грибы любят. Но тот же директор лесхоза ничего не может поделать с борьбой за качество леса. Да, трудно бороться против борьбы. Действует СРЧ, действует. Доберется он и до сморчкового осинника, насадит там мученицу-сосну, и прощай наш с вами праздник.

Во дворе Студенова я застал тогда его самого и мою хозяйку, Александру Сергеевну. Ради праздника я отсыпал им грибов, каждому на сковородку, и так мне было приятно, как они сначала опасливо удивились, как обрадовались потом их запаху и приняли с благодарностью. А пока я сходил в магазин за папиросами, на столе у меня поселился небольшой, но важный кулич в разноцветных яичках и еще пирог какой-то. Старики еще празднуют и все хорошо помнят, и то, что хорошо, то хорошо.

Вот теперь все, собеседник, а быть может, и друг. Я хочу только, чтобы ты имел в виду — сказка эта не о тридевятом царстве, о нашей с тобой земле.

Град

Вот он, тот самый момент, ради которого протопана «пишка» пыльная, открытая солнцу дорога на Елшанку. Всхожу я на макушку села, которая, собственно, над селом — здесь в прошлом веке стояла интересная деревянная церковь — поднимаюсь я на эту макушку, и с каждым шагом растет передо мной иссиня-зеленая зверюга Ямантау, пучится всеми своими шестью горбами. И вот вся она передо мной, как бы привстала на лапах, и синеют за ней, как тучи в грозу, шиханы дальние совсем. Они высоки, Ямантау высока, но еще выше — небо, и все оно в живых росчерках ласточек. Они чертят небо прямо перед моим взглядом, и это кажется только, что над горой.

И так я вздыхаю, когда вижу все это, словно обнимаю вздохом и в себя беру и волнистую, поросшую лесом, гряду, и дымы бань, и ласточек в небе.

Страна души!

Дома я нетерпеливо жду чайник. Но вот он кипит и заваривается. Чай пью обжигаясь от нетерпения и чертыхаясь — так хочется в лес. Прибежал на стук открываемых ставен подворушник Дружок. Хлещет хвостом так, что хвост, не дай бог, вот-вот отпадет от усердия, вьется вьюном и тычется в колени, дурашка! Даже кусок мягкого белого хлеба не сразу прерывает его восторги. Живет этот пес у семи хозяев сразу, но ребра видны, как у всякого подворушника. Тяжко он переживает зиму, не успевает отъесться за лето, но вот ни к одному хозяину не пристал, то есть не позволил одеть на себя ошейник с цепью. Он брошен первым хозяином давно и с тех пор познал трудную прелесть свободы.

Наконец мы собрались (я взял корзину, уложил туда штормовку, нож) и шагаем, бежим в лес. А в природе между тем что-то происходит. Я-то от нетерпения много чего не замечаю, чую только тяжкую духоту, как в остывающей бане (даже веником пахнет) — и все. И иду себе, беспечно помахивая корзиной, а Дружок вдруг плетется не так, как я, не радостно. У меня ума не хватает подняться на открытое место, да глянуть на юго-западный угол, а Дружку и не надо глядеть, он шкурой все знает. И что происходит: есть у нас мостик на выходе в лес, собственно две доски, переброшенных через порядочный ручей, который и есть речка Елшанка; и я перехожу этот мостик, а Дружок вдруг мнется. Ну и всем телом поясняет: мол, извини, не могу дальше — и решительно поворачивает в села. К домам. К одному из семи хозяев. Это очень странно. Он в лес ходить любит, и не вру нисколько, именно со мной любит в лес ходить. И вдруг — отказ.

Из-за нетерпения я только рукой на него махнул: а, ладно, мол, обойдусь без тебя, предатель! Зашагал дальше один. У меня на Алгинской дороге есть осинник, старый уже. Наверное, его скоро снимет лесхоз, жаль. В нем такие подосиновики бывают — это произведения искусства, а не грибы, к ним я и спешил так. Дошел до этого осинника, нырнул в него, и тут, как шторы упали — так стало сумеречно. Но сразу же мне попались два пестрых моховика, и я увлекся, стал остальных разыскивать. Но темно, глаза путаются, и тревожно что-то.

Вдруг ветер ка-ак рванет, я аж выпрямился. А он будто гребенкой, чешет мои осины вправо, влево, стон идет! Что такое? Выскочил на дорогу, а над дорогой, над лесом моим черная свинья ползет с набрякшими рваными титьками. Хлещут ее по бокам короткие бледные молнии и не летним холодом из-под нее сквозит.

Я на ощупь напяливаю штормовку — и ходу, ходу домой. Только сознаю, что не успеваю, — быть мне нынче крещеным-купаным. А из тучи хлещут уже редкие сильные прутья. Я опять нырнул в лес и лесом рысью пробираюсь к селу. Но вот ливень меня совсем достает, идет он уже не прутьями — водопадом валится вода. Лес этот — та же осина, и молодая листва у нее кисейная, капли не держит… И темно. Во все небо свинья эта распласталась. Ворочается, всхрюкивает громами, просто жутко даже. Вдруг — свет. Свет из этой черной тучи посыпался. Сыплется, щелкает по капюшону, белые чертенята по зеленой траве, по ногам пляшут — град! С горошину град.

Такой-то, с горошину, я видел. Да и кто не видел, бывал он такой. Прижался к дереву потолще, жду. Мокрый уж до нитки, спешить некуда, тыкаться, жмурясь от града, меж тонких осин неохота. Но вижу — а град-то, мать честная, растет! Вот он уже с орех стал. Вот и приударил гуще — и теперь уж точно с глаз. И похожа градина на глаз: в сердцевине мутный с горошину зрачок, а вокруг прозрачная радужка. Точно глаз, только рыбий. И щелкает этот град так, что голова дергается, как пастуший кнут щелкает. Ко мне откуда-то два теленка прибрели, ошалелые, немые. Им ведь еще страшнее — кто их лупит, за что? А за дорогой, на вырубках, в молодых сосенках мечется верховой пастух и орет между громами истошно. То ли на все небесное безобразие, то ли на коров. На коров-то бесполезно орать, да ведь и лица не поднимешь оглядеться, где они, град глаза повыбьет.

Стою дальше с телятами и вычисляю: мол, если вырастет он сейчас, как в летописях пишут, до куриного яйца — то и побьет нас тут всех: меня, телят, пастуха, который орет… Но стал будто стихать. До куриного яйца, слава тебе, не вырос. И поразительная же возникла картина: наверное, минут за десять всю июльскую травушку усыпал и покрыл белый сверкающий гравий. От горячей для него земли он тут же начал таять, шурша и оседая, превращаться в туман. И брел я с телятами (они за мной к дому увязались) по грудь как бы в молоке. Без живота брел, без ног, слышу только, как топчут мои ноги рассыпчатый лед, мерзнут и мокнут.

И как вы думаете, в каком я иду состоянии? Да в замечательном! Прямо бубенчики во мне звенят: мол, эх, какое ж было явление природы. Мол, Владимир Иванович, небывалый ты град пережил. Но вспомнил я про пастуха, про мужиков на сенокосе и в поле, и поостыл.

— Дурак, — сам себе говорю. — Чему радуешься? Вон как он черемуху отделал — вся ягода на земле. Вон в огородах что творится: огурцы, помидоры — все вдрызг, листва в решето! А с хлебом что? Небось повалял он его там, где он нескошенный стоит, да и скошенный помял. Это что же сейчас нормальный крестьянин чувствует? Волосы на себе, небось, рвет.

И встречается мне в селе уже нормальный крестьянин Петр Иванович Томилин.

— Чё, — говорит, — попало тебе маленько, Володь? Набил он тебе шишек?

— Да мне-то что, — отвечаю. — Вот вам он беды наделал.

— Дда, едри его. Помогат, паразит, хлеб молотить. Но он токо нашу бригаду и задел. Ничё-о, поля эти спишут. Огороды вот, конечно, помял… Ла-адно, переживем. Я, Володь, несколько градин замерил штангенциркулем — тридцать шесть миллиметров средний диаметр. Ты запиши размер-то для заметки. Наши старухи такого града не помнят.