Николай Кононов - Магический бестиарий Страница 15

В особенной зоне моей памяти навсегда сохранился стерильный континуум ее комнаты с диким синюшным потолком и мутным переснятым фотопортретом Оскара Уайльда на книжной полке. Этот выдающийся грустный декадент до сих пор стоит у меня перед глазами, скрестив ноги, опершись о трость.

Иногда мне казалось, что в тиши и покое их жилья тело старухи, забыв о своих корнях, мистически пролевитирует к нашей двери и вот-вот воскликнет гальваническим голосом в полуоткрытый проем: “Тройка! Семерка! Туз!”

И я, сам не знаю отчего, тогда впадал в литературный столбняк, и она месмерически взирала на меня, словно Аполлон Феб, при появлении которого все, даже музы встают. Она испепеляла меня, показывая глазами на портрет унылого О. Уайльда: – что, и ты, мол, такой? Какой такой? Я тогда про эти дела слабо разумел.

Аполлон для муз, —что шестерке – козырный туз.

И груз ее упорного взгляда был непосилен.

В ней уживались удивительные вещи. Например, меланхолическая прострация сменялась приступом трудоблудия.

И когда мне срочно понадобился конспект какой-то поганой марксисткой туфты (требовалось его предъявить, как говорил наш смерд-политэконом, визуально, иначе к экзамену не допускали и издевались всячески: грядущие лишения начинали бесноваться во мне, – нищета в целом семестре). Но она за полных три дня все переписала, вправляя в пункты и параграфы социальной идиотии словечки из нашего волчьего любовного жаргона.

О, я-то понимаю теперь, на что это было похоже – на пиктограммы и рифмочки Куилти, которые он подбрасывал звереющему Гумочке, начавшему отгадывать трагическую шараду в каком-то поганом североамериканском отеле. Ведь мы с ним, с ГГ, оказались похожи, но трагедии дважды не бывает, она обращается в фарс.

Вот о фарсе и пойдет в дальнейшем речь.

Сталинский дом, стоящий у обрыва цивилизации, возле самого вокзала, омываемый трамвайным лязгом и дроботом днем, опаляемый утробным томлением тепловозов ночью. Я – с гуманитарными познаниями ниже пояса.

– Пояса Муси, когда она точит когти о косяк, – безжалостно уточняла она.

И я должен был это глотать, так как это было справедливо.

Вокруг нее вились подруги, которым меня не предъявляли, да и мне не очень-то хотелось делить их высококультурный пафос, смотреть, как они квасят, глупо наливаясь сушняком. Ведь вообще-то по этой части я был гораздо слабее моей любы. А чем меньше я показывал ей своих слабин, тем полноводнее себя чувствовал. Но она хотела быть полным лоцманом моего неглубокого и неширокого тривиального створа, как будто собиралась водить по мне и другие плавсредства.

Меня как реку суровая подруга повернула, и я своих не знаю берегов.

Поздними вечерами трамвайные дуги пускали сквозь окна по синему потолку безумные фейерверки, а в мои зрачки лил страх и ужас, выброшенные мигом позже посредством гормона адреналина. Но даже легкие тюлевые занавески сдвигать она не хотела. Кто мог нас видеть? На другой стороне улицы коченели низкие военные склады под нахлобученными крышами. Наверно, там хранился стратегический запас войлока, и мне всегда чудился ползущий по тротуару низкий всепогодный жар. Он стоял, как вода в бассейне, – мне по грудь, по соски, не колеблясь. Такое вот соседство.

Бабушку кормили пориджем, придвигая к ней легкий столик на трех токарных ножках-балбетках. Мусю – московской кошачьей жрачкой. Все это передавал раз в неделю с проводником поезда Селик.

“Селик ночью позвонил из Пешта”, “Селик дал отлуп”, “Селик – черный рецензент”, “Селик проклинал Мусю”.

Бабушка и Муся здоровели, попирая все законы естественного старения организмов, старухиного и кошачьего, да и Виктория чувствовала себя, прямо скажем, неплохо. Иногда в большой комнате она стаивала на голове рядом с торшером, как курос после землетрясения в Дельфах. Она приводила себя в порядок. Она вводила в себя порядок. Откуда? Оттуда. Из Вселенной. Ведь должен был приехать Селик, индийский брат, столичный гость и полубог. Не счесть алмазов в каменной пещере Селикова черепа.

Он был грандом, феодалом, дэфэмэном. По матанализу. О! Лагранжиан Лапласианович Дивергентов! Жил в столичном академическом доме. Водил антикварную “победу” и не хотел ничего иного. Просмотры, премьеры, вернисажи, спецполиклиника, наборы, Мусин харч, бабушкин овес. Обрывки слухов о нем проносились по квартире, как сквозняк, полный свежительного озона. Я его никогда не видел, точнее, это он меня никогда не видел, и слыхом обо мне не слыхивал. Да и к чему ему были слыхи обо мне?

Когда я угрем втерся в ранний автобус, скатывающийся юзом с нашей оледенелой за ночь Похуяровки, то в тихом перемате, колебавшемся между двумя тетками, разобрал непыльную историю. Ее сюжет покачивался, как лодочка, на тихих волнах матюгов. Как чьему-то папаше, толи Тоськи, толи Верки, – дали, пошутив, чего-то, стакан или чашку, и он, бедный, проспал трое суток, а проснувшись, покраснел, как рак, и его пришлось еще полдня чесать одежной щеткой. И это – мелкая каверза живой жизни, буравящая тишину в когнитивных сумерках моих сограждан. Тишина тишину творожит. А зимним утром – творожит. О, сколько еще отверстий я видывал в суспензии нашей краины.

Скорые татарские похороны, долгие интернациональные свадьбы, которые не считаются за настоящие, если не было хотя бы одного, до смерти опившегося. Так и переходило все одно в другое: парки бабье лепетанье, порки детское кричанье. Это все уже многажды воспето в песнях русской скорби и радости, которая и есть, в конце концов, настоящая скорбь. Ведь так? И я много до чего додумывался, когда ехал на этом автобусе, а потом еще так же долго на трамвае.

Русский философский тезис той поры:

Давка – это церковь в праздник, все мысли устремлены вверх, если это только не очередь, а обычная русская давка. Страшно, как перед Божьим судом. И хорошо, что все вместе и пока еще друг друга не передавили. Всем одинаково одиноково. И мне… И мнннеее…

Да, ни ей, ни Селику об этом не поведать. Ты – высмеешь, а Селику разве только письмо с формулами: «Дивергенция давки как мировая конвергенция при N, стремящемся к бесконечности». N – это вообще-то я. А ∞ похожа на твой лифчик без бретелек, и ты в нем, моя Каллипига плоскогрудая, лучших форм, мягкая, как свежий снег на подоконнике.

В нише моего ума.

И я ни о чем другом не мог думать тогда. Даже эпюры казались мне твоими формами, а про знак интеграла я уже не говорю. Проинтегрировать от ступней до корней кудрей по законам твоей темно-белой эпидермы. Эх!

Я себя представлял Селиком, выступающим на конгрессе геометров. Амфитеатр слушателей убегает вверх. Я описывал твои части по функциональным законам. Но только в уме. Так как наяву все было иначе.

Я даже не очень знаю, как мне приступить к описанию, какие выбрать словеса.

Для меня все стало проблемой.

Рассказать мне об этом было некому.

Лучший дружок – пиздун и сплетник, чужие тайны из него стекали, словно ржавая струйка из сливного бачка. И он изначально отпадал. Да и вообще был ревнив, и каждый мой промах был для него райским наслаждением. И что я с этим человекообразным корешался… “У меня столько баб, столько баб….” А когда на спор уже курсе на третьем я предложил ему, никуда не заглядывая, в смысле, в книгу, а прямо здесь, при мне нарисовать в две минуты низ простой элементарной тетки в разрезе – он перепутал все отверстия, с каковыми был знаком лишь из школьной анатомии. Гад. “Одну так, другую эдак”. И перстом в фунтик ладони, как в мышиную норку, тычет. Но тогда мне было не до смеха.

Моя мама тихо пахала техничкой в техникуме за семь копеек в месяц. Заходящий раз в два месяца на огонек прямоходящий папаня проверял меня примерно в таком духе:

– Ну как, can, грызешь?

– Да, father, я у тебя уже настоящий гризли!

– Ну, грызи. Давай, чтоб не отгрызли! – Чокался он рюмахой и сваливал куда-то савойяром.

Его сурка, то есть сурчиху, я никогда не видывал.

Одним словом, Бетховен гребаный.

Чума ему товарищ.

А он и валял ваньку в противочумном институте “Микроб”. Сотрудник микроба… Ездил по окрестным степям и, напялив противогаз, отлавливал сусликов, от которых до сих пор и исходит эта опасность. Блохи впивались в сусликов, чучмеки сжирали сусликов, вкусных, как куры.

Папуле же мы настолько были неинтересны, что свои резцы он показывал лишь нашей рюмашке, из которой пивал горькую раз в два месяца или в три – по настроению. Да и были ли они у него, эти самые резцы? В полный рот он никогда не улыбался.

Так что я был have/бастард или полубайстрюк.

И моей душеньке не стоило меня этим шнуровать и шкурить. В смысле отцовства она была, или у нее было, не лучше. Ну, Селик. Викториин брат. А по-русски – дядя, дяхан. Да и у дяхана была только математика.

– Только он и математика, – шептала иногда Виктория заклинание, получив московскую передачку.