Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь Страница 15

Владимир пожал плечами.

– Комиссар полка! – раздраженно пояснил Куроедов. – А комполка нету! И сам я комполка быть не могу, образование не то… Так что придется вам, Владимир Игнатьевич. Жалованье, довольствие – все, как положено. И с дисциплиной не сомневайтесь, бойцы железные. Это вам не царская армия, чуть что – комиссар рядом. Я то есть, – усмехнулся он.

Шимкевич молчал, отвернувшись к окну. Сказать, что он не ожидал подобного визита, было бы неправдой. Варя успела рассказать ему о том, что офицеров старой армии красные мобилизуют в свои войска, а у несогласных берут в заложники семьи. Услышав об этом, он не поверил. Как это так – семью в заложники? Владимир не сталкивался с большевиками до революции, знал только, что они стоят за немедленное прекращение войны. И вот на тебе – значит, воюют не хуже других. За что же?

– Как за что? – непонимающе сморгнул Куроедов. – За мировой интернационал. За братство народов. Да ведь если сюда белополяки придут, – вдруг загорячился он, – это считай все, прощай, Минск!.. Они же все на нас навалились, всем скопом! Вся Антанта! Мы ж у них как кость в горле, у буржуев, стоим! А что сомневаешься, то понятно, – вдруг проговорил он, сменив «вы» на «ты». Владимир поморщился, но промолчал. – Тебе ж наверняка баба твоя в уши напела, как красные с бывшим офицерьем обращаются. Только я могу дать тебе честное слово большевика, что к тебе отношение будет особое. Это уж положись на меня, Владимир Игнатьевич.

– Что ж так? – усмехнулся Шимкевич углом рта.

Куроедов развел руками:

– Ну а как же? При царе в тюрьме посидел? Посидел. За то, что отказался гнать солдат на бессмысленную бойню. И при Керенском пострадал от рук анархистов. В расправах над большевиками не замечен. С местными мелкобуржуазами в прошлом году не сотрудничал… Чист аки ангел! Происхождение у тебя, правда, офицерское, но с другой стороны поглядеть – военный пролетарий. Домов, пароходов, имений за тобой вроде как не числится?

– Откуда? – пожал плечами Владимир. – Никакого имущества, кроме казенного. Как и у отца, и у деда…

– Ну вот, – кивнул Куроедов, – выходит, жил только на жалованье. Значит, пролетарий. Да и сам посуди – ну что ты умеешь делать-то в жизни? Воевать! Родину защищать! Это ж и есть твоя работа!

Шимкевич помолчал. Почему-то последние слова Куроедова сильно отозвались внутри, задели что-то больное, правильное. Внешний враг… Пока у его земли есть внешний враг – с ним надо драться. Все остальное – чушь и сантименты. Ему полегчало.

– Ну а как ты, Семен… – Он впервые назвал Куроедова по имени.

– Захарович, – подсказал тот.

– Семен Захарович, смотришь на то, что офицер не может продолжать службу, если подвергся оскорблению действием?

Куроедов изумленно заморгал, почесал бороду.

– Ч-чего?

– Ну, если на офицера напали на улице и избили, он не может больше служить, – терпеливо объяснил Шимкевич. – Обязан подать в отставку. Офицера может коснуться оружие врага, но не его рука.

Куроедов фыркнул, засмеялся.

– Ну ты, Владимир Игнатьевич, и даешь! Нет же офицеров больше! Есть краскомы, комиссары и военспецы! А насчет отставки – так то до старой армии касаемо. А ее тоже нет давно. Вот и считай, есть на тебе какой должок перед старым или нет.

В дверь палаты заглянула Варя. Куроедов неожиданно подмигнул ей.

– Не боитесь, барышня, полк ваш муж получит – любо-дорого посмотреть! Героический 15-й стрелковый имени Германского Пролетариата!..

– Какого пролетариата? – поморщился Шимкевич.

– Германского. А что ты удивляешься, Владимир Игнатьевич? Скоро ж мировая революция будет, буржуям крышка.

Глава восьмая

Впервые взглянув на себя в зеркало в командирском мундире (к тому, что слова «офицер» больше не существовало, Владимир привыкал еще долго), Шимкевич невольно улыбнулся. На летней рубахе – три красных клапана, прозванных «разговорами», на левом рукаве – красная звезда и четыре квадрата. Чины как отменили в ноябре 17-го, так восстанавливать и не стали. Звать в Красной Армии друг друга полагалось по должностям: товарищ комполка, товарищ комот.

– Комод? – переспросил Владимир недоуменно. – Это что ж за должность такая?

– Да не комод, а комот, – раздраженно отозвался Куроедов. Он топтался рядом, глядя, как Владимир облачается в только что выданную форму. – Командир отделения. Ладно, потопали, комполка, время не ждет.

Полк, которым Владимиру предстояло командовать, был битый-перебитый на внутренних фронтах, против поляков его перекинули с Украины. Некомплект бойцов был сорок процентов. Пополнения шли местные, необученные. Одно радовало – весь комсостав, начиная с уровня комрот, состоял из бывших офицеров. А значит, в бою часть будет управляться профессионально, грамотно.

Первое время Владимир еще сомневался, нервничал, правильный ли он сделал выбор, верно ли поступил, что пошел в Красную Армию. Служба ведь отличалась от старой в корне. Все, начиная с отсутствия погон и обращений и заканчивая отсутствием полковых священников, было другим. Чужими, безликими казались и лозунги, которые кричали на митингах комиссары всех уровней. Всемирный Интернационал, угнетенные братья в Европе, власть буржуев и кровопийц – все это скользило по поверхности сознания, не задевая никак. Да и для большинства бойцов – обычных деревенских ребят – как заметил Владимир, вся эта риторика была зачастую просто непонятна. Многие были крепко верующими. А насчет дисциплины Куроедов не обманул, скомандовать можно было что угодно и знать – выполнят. Никакого сравнения с пьяной, расхристанной толпой середины 1917-го, поднимавшей офицеров на штыки.

И все-таки, ворочаясь бессонными ночами на койке в лазарете (командиру полка разрешалось ночевать дома), осторожно куря на лестнице, чтобы не разбудить жену, задремавшую после бессонной ночи с маленьким Витькой, Владимир вспоминал неожиданно верные, простые слова Куроедова. Ну а правда, что он еще умеет, кроме как защищать Отечество? Ради чего шел он в Виленское, ради чего служили его отец и дед? Все то же самое. Все меняется, линяют знамена, уходят в небытие присяги, а земля есть, вот эта земля, и если не ты отстоишь ее от пришедших извне, то кто же?..

Несколько месяцев полк стоял в Минске. За это время Литовско-Белорусскую армию успели переименовать в 16-ю. В конце июля 1919-го все части перевели на казарменное положение. Гул польских орудий слышался уже на городских окраинах – ворчал и перекатывался, словно гром. А потом в комнату ворвался перевозбужденный Семен Куроедов:

– Все, комполка, дождались! Приказ из штадива – идти на погрузку!

И вот снова вокзал. Как и в 14-м. Тоже лето, тоже жара, и всего пять лет миновало. Но все, все другое – и бойцы вокруг, и веселое, распаленное лицо Куроедова, и тяжелое полковое знамя из алого бархата… Только «Прощание Славянки» осталось тем же, да лицо жены, припавшей в объятии к плечу. А снизу, к штанине, в крохотной рубашонке, сшитой из гимнастерки, припал еще один маленький человечек, уже крепко стоящий на ножках, синеглазый, родная кровь – Витька…

– Папа… папа… – лепетал он, плача. И защекотало в глазах предательски.

«Неужто сирота?» – вдруг мелькнула идиотская мысль. Владимир тут же растоптал ее. Смущенно подхватил сына на руки, просушил поцелуями глазки. Паровоз, старенькая побитая «Фита», отчаянно заревел, Витька тоже.

– По ваго-о-онам! – распевно закричали ротные.

Жаркий ветер июля развернул на стенке головного вагона огромный плакат, который позавчера намалевали в политотделе: «Мы воюем с панским родом, а не с польским трудовым народом».

Удар буферов. Лица Вари и Витьки поплыли вдоль перрона, теряясь в десятках сотен других плачущих лиц и машущих рук. Владимир снял богатырку, перекрестился.

– Вы это, бросайте, Владимир Игнатьевич, – весело сказал Куроедов, сворачивавший цигарку. – Или думаете, нам бог поможет панов раздолбать? Так нет ведь бо…

– Слушай, ты! – не выдержал Шимкевич. Остыл тут же и попросил обычным голосом: – Не лезь, комиссар. Дай побыть одному.

– Ишь ты, индивидуалист, – хмыкнул Семен, раскуривая цигарку. Но отстал.

Жара была – не приведи Господи. Вмиг все взмокли, как мыши, лежа на палящем солнце. Окопчик был старый, времен Великой войны, полуосыпавшийся – видать, какая-то третья-четвертая линия обороны, даже колючка ржавая еще висела на обломках столбов. Начинж полка, бывший подполковник Вильчевский, сам, во главе инженерной команды, оскалясь от напряжения, махал лопатой, укрепляя полуобвалившиеся стенки. Маскировались сухой травой, ветками, землей – кто как мог.

Задача была простой – не допустить прорыва польской пехоты к городу. Много западнее слышалось отрывистое рявканье трехдюймовок – не понять, красных или польских. Потом над позициями низко прошел «СПАД» с польскими знаками на крыльях, но Шимкевич запретил открывать огонь по аэроплану, чтобы не рассекретить позицию.