Дидье Ковеларт - Чужая шкура Страница 15

— Чтобы она перестала плакать, скажи ей «Итцха-ак».

— Это имя?

— В Ветхом Завете, когда ангел возвестил Саре, что она понесет в свои сто с гаком лет, Сара расхохоталась. Отсюда и имя ее сына. Исаак — значит «она засмеялась».

Он удерживает меня:

— Что будешь делать один?

Ничего. Как ему объяснить, что с появлением желтого конверта я уже не совсем один? Или что я одинок в двух лицах?

Я ухожу, уходит и он, растворяясь в эвкалиптовом дыму, который уносит его от этих бесцветных стен к его покойным дружкам, его Доминик, его Х-му чемпионату по регби.

~~~

Дверь скрипит тише, чем обычно. Вдыхая в темноте аромат сушеных яблок и запах перегоревших углей, я нашариваю выключатель и робко здороваюсь с домом, где так давно не был. У нас с этой халупой непростые отношения. Лопнувшие трубы, скрытые протечки, перебои с отоплением — не более чем капризы: так она мстит за месяцы разлуки, встречая меня изморозью, затоплением, плесенью, возней сонь на чердаке или нашествием термитов на паркет, который проваливается под ногами. Она ревнует меня, как любовница, хочет владеть мной безраздельно и ведет себя гораздо лучше, когда я несчастлив.

Эту развалюху с XVII века подтачивают грунтовые воды, и она постепенно оседает на пять-шесть миллиметров в год, как подсчитали эксперты. Поскольку она расположена в парке замка Эсклимон и когда-то служила сараем для садового инвентаря, а также приютом запретной любви, я не могу даже думать, о том, чтобы привести ее в божеский вид без разрешения Комиссии по охране исторических памятников, а там явно предпочитают, чтобы она рассыпалась, только бы я оставил ее в первозданном виде. Мы с ней давно привыкли. Я подставляю тазы под ее протечки. Стараюсь не трогать книжный шкаф, он на самом деле подпирает стену северной стороны; я с большой опаской достаю книгу с полки, того и гляди, следом вывалится камень.

Поскольку выключатель сработать не пожелал, я безропотно зажигаю свечи. В дверном проеме вдруг появляется светловолосая головка со спортивной повязкой на лбу и приветствует меня радостным «Hello!» Я отвечаю, что это частный дом, а теннис на том берегу пруда, слева. Англичанка с интересом смотрит вокруг, улыбается, нежным голоском бросает «bye», в полете юбочки толкает калитку и уходит, помахивая ракеткой.

В доме с беспутным прошлым все еще царит атмосфера фривольности, к которой случайные юные гостьи оказываются весьма восприимчивы; я вовсю пользовался этим в период, который мы с Доминик впоследствии нарекли «голландским». Я переехал сюда, когда мне было девятнадцать, одинокий, сердитый, больной из-за той свободы, на которую обрек меня наш разрыв. Пытаясь заменить мою великую любовь мимолетными связями, я нашел верного союзника в своей легкомысленной хибарке. То ли аура былых адюльтеров повлияла на меня, то ли рассказы о них, но я в своем одиночестве поддался альковным чарам, которые сохранились куда лучше самих стен. Эсклимон, некогда принадлежавший Ларошфуко, чей девиз «Я наслаждаюсь» доселе украшает ворота, ныне превратился в современный постоялый двор. Здесь мне на крючок попадались стажерки школ гостиничного бизнеса, туристки, участницы разных семинаров… Я садился за стойку бара, заказывал выпивку, вскользь упоминал, что живу печальной жизнью отшельника, но стойко держусь в надежде излечиться от несчастной любви, а после ужина (или в конце рабочего дня), увлекал растроганную жертву к зеленой деревянной калитке в кущах дерев. Моя внешность явно привлекала их меньше, чем греховное очарование дома. Я был всего лишь зазывалой: приют жаждал свежей плоти и сиюминутных ласк, дабы до конца быть верным своему старинному долгу.

Зато нигде и никогда меня не посещало такое вдохновение. В кабинете-гостиной на первом этаже, перед камином из светлого камня, я взялся заново перевести все пьесы Аристофана, используя наброски и указания моего преподавателя греческого языка, который потратил всю жизнь, выискивая цензурную правку, чтобы обнаружить смысловые ошибки в переводах чуть ли не самого праздничного, дерзкого, свободного и непонятого писателя. Целых два года в добровольном заточении и рабском труде я страдал, как опальный поэт, и трахался, как король. Возможно, это единственный этап моей жизни, который можно было бы приписать Ришару Глену, тому самому, кого представляла в мечтах девушка из Брюгге. А потом все развивалось стремительно. В бесплодных попытках опубликовать перевод в «Гарнье-Фламмарион» я познакомился с выпускающим редактором одной из их серий и так растрогал эту эллинистку, что, возглавив приложение «Ливр», она тут же взяла меня к себе.

Это она, зная по опыту, что греческий меня не прокормит, из самых добрых побуждений убила во мне Ришара Глена. Заделавшись критиком и придя в восторг от того, что моя любовь к книгам может приносить мне деньги, я прошел все этапы своей карьеры: удивление, разочарование, уступки и злоупотребления, при этом не имея никакой цели и все дальше уклоняясь от выбранного ранее пути.

Мои переводы Аристофана погибли во время наводнения восемьдесят третьего года — очередная месть моего жилища, которым я пренебрегал с тех пор, как Доминик вернулась в мои объятия. Мой дом так ее и не принял. Мы любили друг друга слишком давно и слишком сильно, и моя обитель была тут совершенно ни при чем; наша любовь никак не была связана с эротической атмосферой, породившей те, бывшие адюльтеры, ныне канувшие в Лету. Моя сестра-супруга была здесь самозванкой, нежеланной гостьей — слишком законной. Она это чувствовала и избегала сюда приезжать. «Не люблю это место. У меня такое ощущение, что мы здесь не одни и ты сам на себя не похож». Развалюха, словно предупреждала меня: «Или она, или я». И каждое мое возвращение оказывалось попыткой примирения, публичным раскаянием, просьбой о помиловании.

Медленно открываю ставни — этот ритуал призван уберечь петельные крюки от выпадения из пузырящейся на стенах штукатурки. Я полгода не был здесь. Мне не по себе. Боюсь почувствовать, как она торжествует, как милостиво принимает меня обратно, изображая фальшивое сочувствие и суля утешительные ночи на громадном продавленном ложе под пурпурным балдахином… Возвращение блудного любовника.

Я надеялся, что как раз здесь смогу написать ответ Карин Денель. Но как только уселся за свой деревенский стол, почувствовал те же угрызения совести, тот же дискомфорт, что в Париже, от вдохновения, которое я испытал, впервые прочтя письмо, не осталось и следа. Огонь потрескивает в камине у меня за спиной, а я взвешиваю все «за» и «против», вместо того чтобы, отбросив сомнения, взяться за перо. Я сам не знаю, что больше меня тревожит: перспектива исполнить посмертную волю Доминик или же то, что я так скоро предам ее, запалив от костра нашей любви отношения с другой женщиной. Сколько ни гоню от себя эти мысли, на девственно-чистом листке передо мной пока возникают лишь тени от мерцающих свечей. Ришар Глен не желает являться мне.

Если б я еще был уверен, что мадемуазель Денель уродина… Но глупо считать дурнушками всех, кто ищет спасения в книгах. Никем непонятая и одинокая красавица, измученная чужой завистью, кривотолками и притязаниями никчемных поклонников, порой сильнее тянется к книжной полке, чем та, кто плачет, глядя на себя в зеркало.

Что я могу рассказать ей о себе, оставаясь искренним, но скрывая правду? Как написать автопортрет, не исказив ее представлений обо мне? Читаю письмо второй раз, третий, ищу подсказку в ее размышлениях и догадках, ищу слова вокруг себя, в этой комнате. Сквозняки раскачивают пышную паутину, по которой сразу видно, сколько времени я пропадал. Обои отваливаются кусками, обнажая трещины на пожелтевших стенах. Библиотечные тома, расставленные в самом непостижимом порядке, уже разбухли от сырости. Можно рассказывать ей не обо мне, а об этом доме, где своих вещей у меня просто нет. Я никогда не пытался понять, откуда у меня это странное желание ютиться, подобно бродячему артисту, в доме, где я не хочу оставить и следа своего присутствия, — чувствую, что в этом есть какая-то странность, ведь и детство свое я провел в скитаниях, а потом жил в интернате — странность вполне в духе Ришара Глена.

Я не выбирал себе специально это жилье — купил по фотографии библиотеку, а заодно и дом. В нем жил когда-то Шарль Кутансо, мой преподаватель классической филологии в старших классах лицея, который вложил в мою голову то немногое, что я до сих пор знаю, и освободил ее от всего лишнего. Когда он не преподавал в моем классе, то по собственному выражению «подстраховывал» своих коллег, давая мне частные бесплатные уроки, чтобы я «был в форме» к следующему году. Он считался одним из лучших педагогов Франции, но по собственному желанию перешел из престижного «Луи-ле-Гран» в куда более скромный лицей Массена из-за отца, — тот был прикован к постели, а из Ниццы уезжать не хотел. Шарль и не думал, что задержится здесь надолго, но отец неожиданно раздумал умирать, и Кутансо в конце концов привязался к лицею, в котором когда-то учился сам, а теперь еще и повысил его статус благодаря собственному авторитету — словом, он так никуда и не уехал.