Сергей Саканский - Человек-тело Страница 15

Первое. Ты, своим ублюдьим языком описываешь мою старую квартиру — так, будто бы бывал в ней.

Второе. Ты в своих часто употребляемых числах, как всегда это вы делаете, чтобы показаться убедительными, приводишь числа, которые знаю только я, которые только для меня имеют значение.

И, наконец, последнее, самое главное. Кто ты такой, ублюдок, если ты живописал мои фантазии, о которых я не рассказывал ни одной живой душе? Фантазии о мясорубке, именно касательно моей первой жены, которая, впрочем, не первая, а именно и есть — жена, поскольку по закону мы не разведены… Правда, я тебе уже рассказывал эту историю…»

Впрочем, это всего лишь мой эмоциональный черновик. Набирая текст из тетради в компьютер, я изрядно смягчил его, примерно так:

«Уважаемый г-н Тюльпанов! Я много думал последние дни о той странной связи, которая существует между нами.

Первое… И т. д. — также более мягко».

Никакого ответа я от г-на Тюльпанова не получил.

2

— На днях моя милая девочка читала мне один мой старый рассказ, — осторожно начал я, когда мы, позанимавшись утренними упражнениями, расслаблено возлежали на нашем брачном ложе.

— Действительно очень хороший рассказ. Зря ты его сжег.

— Это любопытно, — сказал я. — И как же моя шустрая рыбка могла его прочитать, если я его сжег?

— Очень просто. Ты сжег беловую рукопись, а я нашла черновик.

— Вот оно что. А откуда же моя девочка узнала, что я его сжег?

— Да ты сам мне и сказал. Неужто не помнишь?

— Помню, конечно. Это я так, придуриваюсь, извини.

Вот как все просто объяснилось. Старческий маразм и провалы памяти. Теперь второй вопрос, менее существенный:

— А зачем моя киска вырвала страницу из синей тетрадочки?

— Какой тетрадочки?

— Подожди минутку, — сказал я, встал, накинул халат и вышел из спальни.

Тайник мой весьма прост: в туалете на полке, среди прочего хлама, который давно пора выбросить, стоит канистра, по виду наполненная краской. Если отвинтить крышку, то и увидишь старую затвердевшую краску. Реально — это всего лишь верхний, и вправду мертвый слой: когда-то я распорол канистру снизу и вылил жидкую краску для какой-то надобности. Оказалось, что после того, как внутри и снаружи вообще все засохло, дно этой канистры случайно научилось тайным образом открываться, так, что рваная щель с натеками точно вставала на место. В образовавшейся полости я поначалу, еще в эпоху первой жены, хранил письма и фотографии моих добрачных возлюбленных, теперь же старый тайник заработал снова.

— Вот эта тетрадь, — сказал я. — Ты ведь читала ее, правда?

Вика мельком глянула на тетрадь и покачала головой.

— Нет. Впервые вижу.

Я тупо смотрел на свою молодую жену.

— А что там? — поинтересовалась она, и в ее голосе прозвучало искреннее любопытство. — Новая твоя работа? Дашь почитать?

Она протянула руку к тетради, я отдернул ее.

— Это еще очень сыро, — сказал я. — Придется переписывать. Дам, когда закончу.

— Как знаешь, — произнесла моя девочка и принялась отколупывать что-то от своего подбородка.

— Принеси-ка мне этот черновик, — сказал я. — Того, сожженного. Вставай, кстати, уже день давно.

Уединившись с черновиком в кабинете, я стал его внимательно читать. Старый, наивный, несовершенный рассказ. В годы своего начала я еще тешил себя надеждой, что могу пройти той узкой, извилистой тропой, которая отделяет советскую литературу от настоящей, как это сделал, к примеру, Трифонов. Быть искренним и одновременно печататься в толстых журналах.

Это была мягкая, робкая проза, тонко чувствующая, что за каждым ее словом следит начальник — бездарный секретарь Союза, следит глазами младших редакторов, чтобы не дай бог кто написал лучше секретаря. Пишите-то, впрочем, сколько хотите, но вот печатать… Никогда. Иначе его с места попрут, младшенького, а ведь он и сам писатель, кропает там что-то свое, робкое, серое, чтобы, может быть, где-то к старости тиснуть…

То же и сейчас — пупком чувствуют врага. А враг не радуется успехам отечественного бизнеса. Не приветствует нарождающийся матриархат. Не лебезит перед евреями. Не утверждает свободу и демократию.

Тьфу, омерзительно. Я не о том, помоечный мой. Что-то от моего внимания ускользает. Что-то такое в этом тексте есть, содержащее разгадку. Нет, спать, спать…

3

Не дай мне Бог сойти с ума… Вот что он имел в виду: сходит человек с ума, но сам не знает об этом. В последние месяцы я совершил несколько поступков, которые начисто забыл, странных, вредоносных самому себе поступков.

Вчера позвонил в одно крупное издательство, которое, после долгих обнюхиваний, что длились боле года, наконец, решило напечатать мою книгу.

Разумеется, я многажды мог сделать книгу — за свой собственный счет, но это несерьезно. Я профессионал и должен зарабатывать деньги своим трудом, а не платить за это. Пусть даже те гроши, которые сейчас платят литераторам, пусть даже они мне и вовсе ни к чему… Как, интересно, отреагировал бы хирург, если бы ему предложили приплачивать за счастливую возможность вырезать кому-нибудь грыжу?

И вот, наконец, меня взяли, осталось только подписать договор. Звоню редакторше, с которой имел дело, называю себя. Она говорит: я же просила вас, никогда больше не звоните сюда. И бросает трубку.

Я набираю еще раз, она выслушивает мой жалкий лепет и говорит грозно: пить надо меньше. Оказывается, я позвонил ей во время последнего запоя и наговорил чего-то совершенно ужасного, высокомерного, между прочим, наложил запрет на любые мои публикации в этом ничтожном (крупнейшем, все же) издательстве. Я ляпнул было, что это ошибка, что я очень даже не прочь посотрудничать, на что она холодно ответила, что издательство больше во мне совершенно не нуждается.

Меня просто загрызла тоска, когда закончился этот разговор. Захотелось немедленно выпить — много, страшно, чтобы отключиться. Все мои беды от пьянства. По пьяни я в первый раз женился, по пьяни и расстался с женой. Она уехала в Таллинн, в родительский дом, где и была прописана, затем мне по почте пришло уведомление о разводе с предложением заплатить штраф. И тут мои действия также определило пьянство. Я взял нужную сумму, по тем временам немалую, аж двести советских рублей, пошел платить штраф, но по пути завернул в пивную…

Помню, как я стоял тогда у грязной стойки и смотрел через окно на дождь. После третьей кружки у меня появились идеи. Да, именно так у нас, алкоголиков это и называется: появились идеи. Я подумал, а не напиться ли мне сегодня вусмерть, в честь окончательного, законного расставания с моей красавицей? А штраф заплачу как-нибудь потом…

Что я и сделал, и весь этот штраф за три-четыре дня пропил, куролесил по ресторанам, дружил с кем-то, именно тогда мне впервые в жизни и подсыпали клофелин случайные собутыльники, вычистив мои карманы от последних остатков штрафа, который я в итоге так и не заплатил, так и остался разведенным лишь наполовину, а эти мои скоротечные друзья еще украли и мой паспорт, а при получении нового паспортистке было лень проверять, холост я или разведен — так и осталась графа чистой, словно и не было у меня никогда никакой жены.

Страшно подумать, что пьянство часто определяет мою жизнь. Столько возможностей лишился, и вот теперь — еще одна. Ведь эта гадина, редакторша, может брякнуть за табльдотом своим коллегам, что есть на свете такой Бобчинский, с ним лучше вообще не связываться. И красный свет мне по всем издательствам, навсегда.

Более того, в невменяемом состоянии я, оказывается, потребовал снять мои публикации с нескольких сайтов в мировой паутине: копии писем у меня сохранились. Хамские, гнусные письма. Что мне взбрело в голову? Я писал что-то вроде: не могу больше терпеть, что мои тексты висят на вашем поганом портале, рядом с этими погаными авторами и т. д.

С ужасом подумал: а не стер ли я и свой собственный сайт? Нет, на месте. Посмотрел свою страницу на Прозе. ру: тоже цела. Что-то со мной происходит вовсе несусветное, если я уничтожаю то, чем больше всего на свете дорожу, смысл и причину самой своей жизни.

На кухонном балконе — горелые ошметки. Спросил Вику.

— Ты сжег там какую-то свою рукопись, — сказала она, стараясь имитировать равнодушный тон.

Да, она сердится, конечно: и на сам факт запоя, и на то, что я сжег рукопись.

— Интересно, что такое я сжег? — пробормотал я, поворошив носком тапочка ошметки.

— Да тот самый рассказ. Который уже и так сжег однажды, давно.

— Один? — спросил я оценивая количество праха.

— Похоже, что да, — ответила Вика.

— Ну, туда ему и дорога, наконец, — сказал я, уныло соображая, что с этим рассказом все же было что-то не так. — Слушай, а почитай мне из него опять. В последний раз…