Владимир Корнилов - Без рук, без ног Страница 15

Ритка переходила улицу. Я пошел навстречу.

— Давно ждешь? — спросила она. — Что это у тебя?

— Блок. Тебе на память.

— Брось. Ты мне уже дарил Есенина. А его кто-то увел.

— Бери, — сказал я. — Классный поэт.

— Вот видишь, тебе нравится, а даришь.

— Потому и дарю. А что думаешь: бери, боже, что нам негоже?..

— Чудной ты парень, — сказала Марго. — Но очень милый. Спасибо. Никому не буду давать, буду читать на ночь и прятать под подушку. — Она взяла меня под руку и мы вошли в предбанник, где кассы. Там я снова увидел свою театралку.

— Желаю удачи, — кивнул ей.

Она улыбнулась.

— Кто такая? — спросила Марго.

— Твоя врагиня. Говорит, Ливанова и весь МХАТ пора на мыло.

— У, мымра! — прошипела Ритка.

Я смолчал про гадание. Наверняка бы сказала, что девчонка нарочно выучила страницу. И Ливанова зря приплел. Он стоящий актер. Ноздрев у него живет, как в книжке.

Зал был полон. Сначала показали кинохронику, разбитый Берлин и возвращение товарняков с солдатами. Но я никак не мог настроиться. Ритка была рядом, и хотелось взять ее за руку. Нужно было ждать фильма. Все равно за дверьми всегда куча опоздавших, и для них зажигают свет.

Наконец они расселись и пустили эту муровую картину с Дурбин. Хорошо было в темноте. Смелости больше. Темнота, ночь — они словно сами тебя подталкивают, тянут приткнуться к кому-нибудь. А такое кино, когда глядеть неинтересно, это вроде ночи. И плевать, что вокруг сидят люди. Твое кресло, все равно как отдельная квартира. Ритка руки не отняла. Я держал ее руку и прямо сжирал ее в профиль. На экран глядеть не хотелось.

— Отвернись, — шепнула Марго, — мешаешь…

Но ее твердое, круглое, прохладное плечо вдавилось мне в ключицу. Когда этот тощий, как глист, композитор вышел в гостиную и стал крутить приемник (он думал, что поет не Дурбин, а какая-то певица), Риткина слеза плюхнулась на тыльник моей ладони. Грудь у Ритки вздымалась, и вообще вся Ритка была какая-то своя. Меня почему-то совсем не раздражало, что ей нравится такая ерунда. А ерунда была ужасающая. Какой же он, простите меня, композитор, если живой голос от радио не отличит? Или у них приемники экстра-класса?

— Ты отвлекаешь, — шепнула Ритка и прижала свою щеку к моей. — Вот. Не будешь вертеться.

Щека у нее была такая же прохладная, как плечо.

— Обнимаются, — зафыркала какая-то старуха.

Но Ритка и ухом не повела, только поменяла руку на коленях и обняла меня. Так мы просидели до самого конца. В каждой картине, даже в хорошей, ясно, когда она закругляется. Здесь все кончилось запросто. Композитор потерял голову из-за этой Энн, притащился на ее концерт, а она соскочила со сцены, обняла его — и тут затрубила музыка и зажегся свет.

Захлопали стулья. Стали напирать к выходу. Многим эта белиберда понравилась. Гудели:

— Здорово поет!

— Особенно цыганские.

— Да, жизнь…

— Ты любимая, — шепнул я Ритке.

Она оттопыренным пальцем наддала мне по носу.

Нэ пой-ехать нынтше к Ял-ру,Разогрэт шампанским кров… —

пропела Ритка, когда мы вышли на площадь. Голос у нее хрипловатый и слух вроде моего, но мне все равно нравилось.

— Мне цветов надо, — сказала она.

— Давай куплю! — обрадовался я. Думал, требует за пение.

— Не гусарь! Мне для дела надо. У меня, знаешь, сколько денег!

— У меня тоже есть, — сказал я. — Восемь больших.

— Ого! Но у меня все равно больше. У меня десять и еще пятьдесят рублей отдельно — на цветы.

— Буржуйка.

— Конечно. А ты думал? Мне в Боткинскую надо, к Таисье.

Таисья была завучем наших подготовительных курсов. Я не знал, что она в больнице.

— Поедешь со мной? — спросила Ритка.

— А то нет!

Она подошла к цветочному ларьку, расстегнула планшетку, достала несколько червонцев и затолкнула туда Блока.

Денег и вправду у нее была куча — высовывались из голубого конверта.

— Одних гвоздик, — сказала она цветочнице.

В троллейбусе было просторно. Мы устроились сзади. Сиденье было так продавлено, что Риткины колени почти доставали ей до груди. Что ж, Ритка длинноногая, да и каблуки одиннадцать сантиметров. На свету она была еще красивей. Я жалел, что нет у меня никаких талантов. А то бы вылепил ее, а еще лучше — высек из камня.

— Ну что, улетела мамаша? — спросила Ритка.

— Угу.

— Рад.

— Факт!

— А ты жестокий. — Она сморщила брови и тряхнула головой, словно откидывала волосы, хотя они у нее забраны в узел. — Жестокий… Только кажешься милым. А на самом деле злющий. Ты что, совсем ее не любишь?

— Почему? Люблю. Но вообще у меня их две. Мать родила, Берта молоком кормила и пятнадцать лет воспитывала.

— Берта?.. Она что — еврейка?

— Ага. А ты их не любишь?

— Да нет, — отмахнулась Ритка. — Люди как люди. Только уж очень о себе беспокоятся. И устраиваться тики-так умеют. Но, конечно, попадаются симпатичные.

— Значит, все-таки не любишь?

— С чего ты взял? Просто много среди них спекулянтов. И чего они так во всякие ОРСы, вообще в торговлю лезут. Как войдешь в магазин — особенно в комиссионный — непременно Исак сидит.

Меня резанул этот «Исак». Но с торговлей она все-таки права. В комиссионных магазинах евреев много.

— Да, — сказал я, — вот в торговлю их вправду можно было бы не пускать. А то в торговле их — навалом, а в МИМО — не берут.

— Ну, они и туда пробираются, — скривилась Ритка. — Только какие из них дипломаты. Дипломаты — это джентльмены, а евреи — лавочники.

— Литвинов еврей, — сказал я. Все-таки меня задевал ее антисемитизм.

— Врешь!

— Честное слово. Его прогнали, когда заключили с Гитлером договор. Наверно, Гитлер не хотел здороваться с евреем. По-моему, зря прогнали.

— Отец говорил, что Литвинов был против договора с Гитлером, — сказала Ритка.

Риткин отец сам вроде дипломата, чего-то делает во Внешторге.

— Ну да, против! Сказанула! Сталин посоветовал бы, стал бы «за». Как миленький подписал бы. А его сняли и получилось, что кланяемся Гитлеру. Надо было нарочно назначить самого-рассамого, с носом подлиннее и чтобы по-русски еле говорил, к каждому слову прибавлял «азохенвей», «наверное», «чтоб я так жил».

— Ну, поехало, — сказала Ритка. — Из тебя тоже дипломата не выйдет.

— А я и не стремлюсь. А что… тоже не джентльмен?

— Какой там джентльмен? Рта не закрываешь, и потом тебя всего насквозь и еще на три метра вглубь видно. Знаешь анекдот про дипломата и девушку?

Я покраснел.

— Что проглотил язык? — спросила Ритка.

Мне в самом деле было стыдно. Какого черта треплюсь о каком-то Литвинове, когда рядом живая девчонка.

— Не смущайся. Ты вполне милый, — сказала Марго. — Не всем же быть дипломатами.

— Но ты будешь…

— Была бы. Только девушек туда неохотно берут. И в конце концов институт внешней торговли не хуже. Выйду замуж за дипломата и буду работать в торгпредстве.

— А как же Ливанов?

— А Борису Николаевичу буду посылать письма и красивые галстуки. И тебе тоже галстуки.

— Я их не ношу, горло душат.

— А ты не расстраивайся, — сказала она. — Я ведь еще не скоро уеду. Еще надоем тебе. А то ты сразу куксишься и мечтать мешаешь.

Мы вышли, не доезжая «Динамо». Ну и денек был! Завтра бы такой. И чтобы милиционеров под «ноль» приложили. Хотя мне и так везет! Денег полные карманы, и Марго рядом. Внутри, правда, поскребывало: как экзамены? А вдруг не сдам? Ну, а сдам? Что дальше? Ракеты и всякая точная ерундистика? Но я эти мысли заталкивал куда-нибудь подальше, как дырку в носке заталкиваешь в башмак. Чего отравлять день?

— Не грусти, — сказала Ритка, словно подслушивала меня. — Хочешь, с Таисьей поговорю. Она тебя отпустит после аттестата. Только сдай получше.

— Не знаю. Мне все равно.

— Все — все равно?

— Угу. Нет у меня никакого призвания.

— Ну хочешь, с отцом поговорю. Он тебя сунет во Внешторг. Будем учиться вместе. Хочешь?

— С тобой — хоть в пищевой. Только торгпред из меня еще хуже, чем дипломат. Я всегда, если чего продаю, за полцены спускаю.

— Чудак, — сказала Ритка. — Торгпред — это совсем не продавать. Это другое. За границей будешь жить. Тебе что, не хочется за границу?

— Нет, — сказал я. — Языков не знаю, а знал бы — еще хуже. Всякие англичане будут лезть с подковырками, и думай, как бы чего лишнего не ляпнуть.

— А ты не думай лишнего. Думай о работе. Тебе скажут, что говорить, чего не говорить. Зато, знаешь, как здорово за границей. Красиво. Одеться можно.

— Ты и так хорошо одета.

— Ну да, — хорошо! — фыркнула Ритка.

Мы шли мимо стадиона Пионеров, там, где я шел ночью. Асфальт уже нагрелся, стуку не было в помине. Стало жарко, душно даже и никакого ветра. Ночью в сто раз лучше. Но зато сейчас со мной была Ритка, а она сама, как сто ночей и сто ветров. Может, вправду стоило пойти с ней во Внешторг?