Сергей Юрьенен - Беглый раб. Сделай мне больно. Сын Империи Страница 15

Дежурная окликнула:

— Товарищ Андерс! Телеграмма вам.

Он вернулся к стойке, закурил и мизинцем разорвал бумажную перепонку. Прочитал текст и посмотрел на девушку. Это была азиатка, перекрасившая себя в рыжий цвет.

— Уезжаете?

Он кивнул.

— В Душанбе?

— Нет.

— Домой в Москву?

— Еще дальше.

— Уж не в Париж ли?

— В Венгрию.

— Не может быть!

Он показал телеграмму. Что отъезд поезда Дружбы назначен на 21-го апреля.

— Везет же некоторым! — В сердцах она защелкала на деревянных счетах. — Тем более что венгры — любимый мой народ.

— Вы их знаете?

— Не знала бы, не говорила.

— А откуда?

— Вот журналисты… Ну, знакомый был. В Душанбе мне повстречался. Нападающий из сборной по водному поло. Венгры, они на наших смахивают. Скуластые, чернявые и смуглые. Но будут покультурней. Европа! Прилетели, всухую разгромили, сердца поразбивали и домой. Адресок, между прочим, оставил. Приезжай, говорит, в Будапешт, он красивей Парижа. Конечно бы, поехала, только кто меня пустит? А вам вот и на цифры везет… Двадцать один с вас рэ.

Окно он не закрывал, и книга на столе снова покрылась слоем белой пыли. Это был «Коран» в переводе Крачковского. Из местной библиотеки, которая уже закрылась. Гостиничным полотенцем он обтер черный том и спустился. Крашеная мадьярофилка возвращать за него книгу не захотела, но сказала, где живет библиотекарь Зина. Он пересек площадь и в темноте за домами вышел на свет женского общежития — последнего здания перед горой.

Ему открыла азиатка — маленькая, как подросток. Зина была дома, но в данный момент занята. Его привели на кухню. На подоконнике в стеклянной баночке стоял колючий букет — из игл дикобраза. На столе развернутый номер «Иностранной литературы», пепельница с окурками и бутылочка лака для ногтей. «Вы садитесь». С «Кораном» в руках он сел на табурет. Но тут же и отпрянул — стена за ним тряслась. Девушка улыбнулась: «У Зины парень… Вы думали, землетрясение?» Шелковый узбекский халат на ней был перетянут в талии. Она села нога на ногу и задернула колено. Она была босиком. Миниатюрные ступни. Похожая на китаянку, она оказалась учительницей русской литературы. «А вы, я знаю: журналист из Москвы. Надолго к нам?» — «Завтра улетаю». — «Так быстро? Жаль. Не узнаете, как живет здесь молодежь». — «А как она живет?» — «А так, как лично я не могу», — обращала выразительные свои глаза Гульбарг (но можно Гуля) на стену, за которой ухала, оказывается, не только библиотекарь Зина, проваливаясь под напором проходчика Аслама, но и еще две пары на панцирных сетках. «Уж лучше, сказала Гуля, — заниматься онанизмом». Стилист, он был шокирован не только откровенностью. Конечно: сексологию мы изучали не по Фрейду; все же словесница должна бы знать, что в девичьем ее случае уединенная активность к ветхозаветному Онану и богоборческим его извержениям отношения не имеет. «Мастурбацией, — поправил он, не акцентируя. — А на отдельную квартиру есть надежды?» — «Ха! К климаксу, возможно, и дадут… Но и отдельная проблему не решит». — «А что решит?» — «Не знаю, — сказала Гуля, вынимая из шкафчика бутылку узбекского портвейна. — Немного нежности, быть может?»

Через час у себя в номере Александр отмывал ее кровь, надеясь, что не девичью. Зеркало, в которое он избегал смотреть, отражало его насупленное лицо. Конечно: какое дело нам до радостей и бедствий человеческих? нам, странствующим по казенной надобности? И все же было нехорошо. Паршиво. А Душанбинской фабрики «Памир» и вовсе гнусен. Отбросив окурок, зашипевший в раковине, он влез в ванну и опустился по горло. Даже нетронутое солнцем тело его как-то посмуглело, а уж руки — черны были по локоть.

Стройка грохотала по ночам, и по привычке заснул он в ванной, где было тише. Прямо на эмалированном дне.

В семь утра на главной площади, где между плитами росла трава, а бетонные чаши цветочных клумб были превращены в гигантские пепельницы, Александр поднялся в автобус и страстно попросил Аллаха, чтоб тормоза не отказали на перевале с названием, в котором слышалось ему нечто гулаговское: Чермозак.

Путешествие за границу началось.

В Душанбе вокруг здания аэропорта таджики в ожидании местных рейсов дремали лежа в тени ограды летного поля. Укрывшись за выгоревшими кустами, два-три пассажира, подстелив вытертые коврики, творили намаз. Один старик, накрывшись полами халата, лежал в галошах и подштанниках в замусоренном фонтане — прямо на солнце.

После полудня Александр оторвался от взлетной полосы столицы Таджикистана. Рейс обслуживал местный экипаж — пилоты, стюардессы и неулыбчивый человек, одиноко сидевший в хвосте. На нем была аккуратная голубая рубашка с короткими рукавами, а между ног расстегнутая кобура: чтобы без промедления всадить в затылок пулю возможному угонщику.

Вознесясь над вершинами самых высоких гор, Александр расщелкнул ремень и откинулся в кресле. Закрыл глаза и снова вверил себя чужому Богу. Не то, что был такой уж трус. Но ценность жизни вдруг возросла. До слез обидно разбить ее об сверхдержаву, не побывав ни разу за пределами.

Самолет взял курс на столицу СССР.

Там, в Москве, все это и началось — еще в январе.

В писательском клубе, куда, по праву новопринятого члена Союза писателей, захаживал Александр — с любопытством, еще не всецело побежденным отвращением. С тех пор, как он оставил свое литературное подполье и вылез в «мир людей», где стал отчасти даже преуспевать по принятым стандартам, возникло у него и начинало становиться уже привычным чувство изнурительной истомы — как накануне рвоты. Этому сопротивлялся он, как мог, считая за симптом инфантилизма и неготовности к доставшейся ему реальной жизни — как она есть.

Однажды Александр, скрывая обозначенное состояние под затененными стеклами очков и латами своей всецело западной одежды, находился в клубном кафе. За одиноким своим «эспрессо» он, как и все здесь, курил сигарету за сигаретой.

Какой-то персонаж подошел со своим кофе к его столику и, испросив разрешения, сел. Человек был более чем скромно одет. Лицо его, выбритое отечественным лезвием «Спутник», уже защетинилось и было несколько землистым от явной суеты и недосыпа.

— Комиссаров, — сказал он просто. — Новый ваш инструктор по молодой литературе. А вы ведь Андерс?

— Андерс, — ответил Александр.

— Фамилия своеобычная.

— Да и у вас.

— И не говорите! — согласился человек по фамилии Комиссаров. — Из-за слова «комиссар» приобрела специфическое значение. А на самом деле никакого отношения! Ни к наганам, ни к черно-кожаным курткам, и уж тем более к троцкистским — скажем так — носителям всей той конкретики. Н-ничего общего. Стародавняя российская фамилия… Тогда как ваша указывает где-то на норманнское происхождение?

Александр смутился:

— Вот именно: где-то…

Стопроцентно русским генезисом, столь важным в кругах этой их литературы, он похвастаться не мог. Но неожиданно это поставлено было ему даже в заслугу:

— А говоря иначе, на варяжское?

Из норманнского племени варягов, по преданию, происходили русские князья. Вот с этой точки зрения Александр настолько о себе не думал, что слегка поперхнулся своим «эспрессо».

А Комиссаров, отхлебнув из чашечки, сунул руку в карман своего пиджачка советского покроя и вынул оттуда вместо ожидаемой пачки, одну лишь сигарету, слегка погнутую. Глядя, как он потрясает спичечным коробком перед тем, как извлечь спичку, Александр осознал природу расположенности к этому человеку. Не этой, не столичной, тем более не клубной реальности был человек продуктом. Кругом все были одеты с тщанием, с тщеславием и в заботе об укреплении эго, а этот Комиссаров кое-как. Причем, не только к своей наружности, но и к сокровенному себе относился с альтруизмом — судя по утомленной озабоченности как бы военно-полевого лица — твердо очерченного, с вороненым отливом скул, впалых щек и надежного подбородка. Наружность провозглашала — что бы это в наши дни не означало — некий идеализм.

Пустив в сторону дым скверной сигареты, Комиссаров сказал:

— Я вот к чему. Хотите съездить в Венгрию?

С отсутствием и тени задней мысли утомленные глаза смотрели на Александра, который из всех вариантов ответа выбрал интонацию наименее заинтересованную:

— Отчего же? можно.

— Где-то по весне. Сезон подходит?

— Вполне.

— Дело в том, что нам спустили к исполнению. Под юбилей событий отправить к венграм поезд Дружбы. Столичной молодежи. От каждого района по группе, и вдобавок, чтобы не в грязь лицом — ну как бы элитарную. Творческую. Вот ее и формирую. Все жанры вроде бы уже представлены, а с литератором проблема.

— Их две тысячи в Москве.