Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя Страница 15

Но это она за себя и за Феколку опасалась, а про Любку и Анюту так рассудила, что им можно чуть и поработать, жизнь у них долгая, успеют замолить такой малый грех.

— Ни чуток, ни минуточки, нисколечко! — Любка прыгнула с крыльца, взметнув косами, и умчалась в школу, у нее через три дня экзамен.

— Печать ты моя, у тебя одна гульба на уме, зато как работать — экзамен, два дня прогуляла, даже не вспомянула про свой экзамен, — тоненько кричала ей вслед бабка.

В ответ донесся с улицы звонкий Любкин хохот. Весь вечер старушки судачили на крыльце, а Анюта играла с девчонками в куклы. Все-таки пожалела ее бабка, не погнала на огород. И как-то случайно, за игрой взгляд ее наткнулся на босые бабкины ноги. На ночь бабуля долго парила ноги в лохани с водой, но все равно они не давали ей спать. Неужели и у меня когда-нибудь будут такие, с ужасом подумала Анюта. Нет, не может быть. Бабка всю жизнь проходила босиком или в лаптях, в молодости у нее по бедности даже валенок не было. А мне прошлой зимой скатали новые валенки, есть у меня и тапочки и ботинки, а вырасту, купят туфли, как у Любки.

И через много-много лет не забыла Анюта свою бабку Арину, но вместе с ее лицом, голосом вдруг вплывали в память босые ноги на свежевымытых досках крыльца.

В последний год перед войной семейство Колобченковых поразмело по свету. Ваньку осенью забрали в армию, Любка уехала в железнодорожное училище в Песочню и собиралась замуж за своего Кольку. И бабка Арина теперь все больше лежала, как будто последние силы разом вышли из нее. Ослабела бабуля так, что даже к ужину не вставала. И как-то батя, оглядев их всех за столом, грустно сказал:

— Что-то нас поменело, колобчата?

Совсем другой становилась жизнь. Без бабки дом был голодным, неуютным, без Любки — скучным. Даже брата Анюта вспоминала каждый день, а он ведь не обращал на них с Витькой внимания. Оказалось, Анюта и его очень любила, и теперь он в каждом письме спрашивал про них с Витькой, ласково так спрашивал, как они поживают и учатся, как будто в письмах стал совсем другим человеком. Всего несколько месяцев прошло, как его забрали в армию, а он успел выслужиться и получить первый чин. Маленький, но чин. Много дней только и разговоров было, кто он теперь и сколько человек у него в подчинении. И соседи и родня нахваливали:

— Чему удивляться, Ваня всегда был парнем серьезным, грамотным, дай Бог, пошлют его в военное училище, станет офицером.

Только матери почему-то это не понравилось, она боялась, что ее сыночек испортится, нельзя такого молодого в начальники. Вечером в субботу она долго писала Ваньке письмо, уединившись за кухонным столом. Потом пришла в горницу с исписанным наполовину листком, велела каждому из них приписать что-нибудь от себя, чтобы большое письмо получилось.

Любка в этот день была дома, она первая и читала листочки, держа в одной руке, а другой подхватывая то блин, то ложку с вареньем, то чашку с чаем. Любка всегда читала и писала жуя, ее тетради и книги были усеяны жирными пятнышками, слипались от сладкого и пропахли щами, как говорил папка. Вдруг Любка поперхнулась, и плечи ее затряслись от сдерживаемого смеха.

Когда мать вышла посмотреть корову, корова должна была телиться, тут уж Любка дала себе волю. Отсмеявшись, она торжественно, с выражением прочитала письмо. А одну строчку несколько раз повторила с разными интонациями, сначала грозно, потом жалостливо: «Дорогой мой сыночек, — писала мать, — не обижай людей!» Отец тоже улыбнулся, одна Анюта не поняла, что тут смешного, ей стало обидно за мамку. Любка на нее рукой махнула:

— Ты много чего не понимаешь, Нюрок, шуток в том числе.

Но отец вдруг погладил ее по голове и сказал:

— Голубиная ты душа, Нюточка.

Любка подумала минутку, схватила Анютин карандаш и бойко застрочила письмо брату. По тому, как плясали искры в ее глазах и как похрустывал в зубах черенок карандаша, нетрудно было догадаться, что сочиняет Любка что-то ехидное и смешное. Она это умела. Для нее высмеять любого человека было пустяком. Она легко придумывала частушки про учителей, соседей и начальство.

Как-то выбрали ее редактором школьной стенной газеты. Уж как она гордилась, как радовалась. Но скоро прогнали: директор школы обиделся, что-то она про него в газете обидное написала. Время от времени Любка поднимала голову и задумчиво грызла карандаш. Деревянные черенки у своих ручек она сгрызала до железного наконечника. Легко ли было Анюте смотреть на то, как портят ее имущество. Правда, Любка обещала подарить ей новые карандаши, но когда еще дождешься обещанного?

Наконец сестрица зачитала свой кусочек письма. «Дорогой братец Ванечка! Пишет тебе твоя сестра Любовь Николаевна Колобченкова. Надеюсь, не забыл еще. Высоко ты нынче залетел, Ванюша, много золота носишь на погонах, но родню забывать не гоже». Зачин был знакомый, как в сказке, Любка всегда так начинала письма. После зачина она сделала многозначительную паузу, поглядела на них исподлобья — дескать, самое главное впереди.

«Все знают, что характер у тебя, Ваня, не сахарный. Не завидую бедолагам, которые попали к тебе в подчинение, поэтому всей семьей кланяемся и просим тебя слезно, Ваня, будь человеком, не обижай людей. И самому не раз еще придется попасть под начальника-дурака. Нехай Бог милует такой беды…»

Отец укоризненно качал головой, но глаза его смеялись. А матери очень не понравилось Любкино послание:

— Ну что вот ты понаписала, ехидна! Испортила письмо.

Еле убедили ее, что переписывать не стоит. Бедная мамка плохо понимала шутки, словно какая-то струна в ее натуре лопнула и не отзывалась на смешное. А Ванька шутки очень понимал, и конечно, он не обидится на Любку, а посмеется, а посмеяться ему сейчас очень полезно. Продолжил письмо батя. Он писал о том, как гордится своим старшим. Так гордится, что порой ему перед соседями и родней неловко, потому что хвастаться своими детьми — последнее дело. Еще отец просил его беречь себя по возможности, в пекло не лезть и вообще не высовываться. Высовываться повсюду нехорошо, а в армии это особенно опасно. Все надеялись, что Ванька вернется домой, а не пристроится в городе, как мечтал. «В колхозе сейчас стало полегче жить, но это тебе решать, писал отец, служить тебе еще долго, мы подождем».

Анюта пошла к бабке в спаленку спросить, не хочет ли она что-нибудь передать Ваньке. Бабка часто принималась плакать, все больше по Ваньке: «Сыночек мой, я его больше никогда не увижу!» Анюту сердили эти слезы, ведь раньше она так гордилась, что ее бабка не такая, как другие плаксивые старухи.

— Увидишь ты его обязательно, осенью обещал приехать в отпуск.

— Напиши, чтоб скорей приезжал, может, еще застанет меня.

Анюта, конечно, исполнила ее просьбу, но на самом деле не верила в бабкину смерть. Будет она целыми днями посиживать на крыльце, как соседка, девяностолетняя баба Феня, и жить долго-долго. А бабуля вдруг взяла и умерла! Именно тогда, когда этого меньше всего от нее ждали. В начале мая настали жаркие дни, деревья и луга припорошились молодой зеленью, и бабуля сказала:

— Ну вот, дотянула я до лета, теперь уж доскриплю до осени, обидно летом помирать.

Бабку стали выводить на улицу. Она беседовала с подругами на лавочке, щурилась на солнце и улыбалась. Перед смертью она повеселела, а прежде была не веселой и не улыбчивой, жила серьезно. Пробовала в последние дни что-то латать и делать руками, на одной привычке, без души. И дело не шло. Больше вспоминала баба Арина старопрежние времена, настоящее ее совсем не занимало, и мысли, словно ветром, уносило куда-то в прошлое.

Как-то Анюта вернулась вечером из школы, а баба Арина уже лежит на столе. На том самом столе, что выдвигали на середину горницы, когда наезжали гости. Окна так плотно занавесили, что ни один солнечный лучик не мог просочиться, а зеркало укутали простыней. Ни ужаса, ни страха не было, а были тихие слезы и деловитая суета. Смерть пришла в их дом, а смерти не надо бояться, а надо ее почитать, если она приходит вовремя. Анюта заметила, что с появлением Ее воздух в хате словно застыл, как на кладбище, и хотелось дышать пореже.

Они с Витькой подошли и поглядели на бабулю. Новая синяя кофта точно была ее, но лицо не ее. Лицо чужое, равнодушное. Эта мертвая маска красноречивей всяких слов говорила: живите, как хотите, мне дела нет. Похоронили бабушку Аринушку, пошли домой поминать. После поминок удивила всех Любка. Она убирала тарелки со стола, вдруг опустилась на стул и расплакалась.

— Ну что ты, Любаша, — гладила ее по плечу мамка. — Наша бабушка все-таки хорошо пожила, восемьдесят четыре года…

— А я хочу, чтобы она жила всегда, бес-ко-нечно, — сквозь слезы бормотала Любка.

Это слово заворожило Анюту, хотя постигнуть его смысл было трудно, оно означало то, чего нет на свете. А Любкины слезы заставили ее очнуться и затосковать по бабке. А то два дня до похорон она прожила, как замороженная, толком не осознав, что произошло. Умирая, люди исчезают навсегда. Анюта этого не знала, ей предстояло долго эту очевидность постигать. Пока же ей казалось, что нашествие старух и поминальщиков в доме — явление временное. Разойдется народ, и заживут они по-старому. Но проходил день за днем, а они с Витькой все просыпались в пустом доме. Никто не бухал дверями, не гремел крынками, не ворчал у печки, не вздыхал в спаленке. Хотя последний год бабуля все больше лежала и болела, но она была…