Михаил Садовский - Ощущение времени Страница 15

— Готовь деньги по эквиваленту: один доллар — шестьдесят восемь копеек, — голос в трубке был хриплым и недовольным. Борис явно нервничал и не хотел объясняться, да и Додик боялся говорить — телефон был в коридоре. — Через три дня позвоню, заедешь забрать! Всё…

Он повесил трубку.

— Ты думаешь, поможет? — спросил Лёнька безнадежным тоном.

— Сам же говорил, что нельзя упускать ни малейший шанс.

— Конечно. Возьми деньги… как ему это удалось?

— Не знаю. Думаю, что с неприятностями.

— Хоть бы помогло, а то неудобно получается… заставили человека, а зря…

— Ты рехнулся, Дрейден! Не слышишь, что говоришь…

— Знаешь, Додик, ко всему привыкаешь… мне достали Гроссмана… — он оглянулся на телефон, но вилка валялась на полу, вытянутая из розетки.

— Я понял о чём ты, понял.

— Эта книга оплачена жизнью.

— Верно… а как твоя АСУ? — Додик произнёс это язвительно и вызывающе.

— Ну, что ты сравниваешь!? Моя АСУ, значит, пришла раньше времени… они считают, что управлять должна партия, а не какие-то сомнительные машины, которые будут думать за руководителей и…

— Говорить правду? Так?

— Примерно… не стоит об этом… ко всему привыкаешь…

— Почему все гении такие равнодушные к своим творениям, почему они их не защищают, не грызут врагам горло.

— Постой, постой… наверное, у них не хватает на это времени, характера… я не уверен, что ты прав в своём стремлении доказать неизвестно кому и зачем своё кредо с помощью бумажки…

— Я не гений… я дерьмо… это я тебе могу сказать… им нет!

— Врёшь ты всё… видишь, как далеко мы отклонились…

Фира умерла через три недели. Половина ампул лежала на тумбочке в сафьяновой коробочке для украшений. Они зеленовато светились в отражённых лучах солнца. Иванов тоже пришёл на похороны, хотя никогда её прежде не видел. Он размашисто перекрестился, растёр комок глины в своей привычной ладони и ссыпал крошку в могилу. На поминки стеклись самые близкие — набралось народу порядочно: пол-оркестра, да родственники, да друзья… Лизку отправили к знакомым. Лёнька, совершенно пьяный, никак не мог успокоиться и повторял одно и то же: «Я сейчас читаю о лагере, где над ней ставили опыты, а умерла она сейчас… и как теперь жить? Она умерла от опытов, Гроссман от того, что обо всём этом написал… а у меня Лизка… и как теперь жить?»

Когда все разошлись, Додик и Серый, тоже не очень трезвые, убирали объедки, гремели бутылками, складывая их в авоськи, и, останавливаясь на миг, прислушивались к бормотавшему во сне Лёньке. Он то всхлипывал, то рычал и потом начинал ужасно храпеть… тогда они заходили в комнату и снимали с его груди руки, сложенные, как у покойника.

Часа через два они тоже свалились, не раздеваясь, на разложенный диван и заснули моментально. Лёнька пробудился среди ночи и наткнулся на них… он опустился на стул и, наконец, заплакал тихо и умиротворяюще. Боль уходила со слезами, но, очевидно, покидая его, пала на его друзей, и они разом проснулись. Уже брезжило… серый свет делал всё убогим и безнадежным… не сговариваясь, они отправились на кухню, стоя и не зажигая света, опять выпили, не чокаясь, не закусывая и ничего не говоря, по полстакана водки, словно поставили точку, снова улеглись на свои места и теперь уснули крепко и спокойно.

«В жизни бывают удивительные подарки — мы с Милкой вернулись в тот же день и в тот же день встретились у сосны, где я учил её садиться на „Мифу“. Просто непонятно, почему мы пришли туда и в тот же самый час и в ту же самую минуту. Милка долго смотрела на меня пристально, не отрываясь. Она была загорелая, но нисколечко не выросла, а я вытянулся за месяц — почему-то летом необыкновенно быстро растёшь. Я теперь уже упирался глазами в её нос!.. Она взяла меня за руку и молча повела за собой на пустырь за школой.

— Додик, мы уезжаем через неделю. Теперь уже неважно, если ты даже проболтаешься… я не знаю ни адреса, ни города… если смогу, напишу… а нет, так тебе передаст на словах Мельник: у него там уже сын, и он каким-то способом получает от него весточки. Знаешь, Додик, а по еврейским законам я уже могу выходить замуж, — и она замолчала. — Я буду ждать тебя, ладно? — Я ничего не мог сказать, потому что уже плакал, только спрятал этот плач в себя и теперь мог вполне задохнуться, а если открыть рот, чтобы сказать хоть слово, Милку могло просто залить моим плачем. — Почему ты молчишь, Додик?

Я закрутил головой и промычал:

— Угу!

— Разве так говорят, Додик? — Милка начинала сердиться, она же не выносила, когда я что-то не так делаю. Тогда я вдруг, сам не знаю как, схватил её голову двумя руками и поцеловал прямо в губы, но Милка дёрнулась и дотронулась пальчиком до своей губы:

— Сумасшедший! — сказала она тихо и ласково. — Ты же мне губу прокусил! — и показала капельку крови на пальчике. И я, опять не зная, как и почему, слизнул языком эту капельку и поцеловал пальчик… но сказать смог только одно слово:

„Милка… — дальше пошёл хрип, и слёзы покатились неуправляемо. Я уже не мог их запихнуть назад в горло, я не мог их остановить, и я не мог, чтобы Милка видела меня такого. Она будто почувствовала это, притянула меня к себе, и я спрятал своё лицо у неё на плече, уткнувшись носом в мягкую сладко пахнущую шею…“»

Земной шар на Центральном телеграфе сверкал и вращался. По нему перекатывались световые волны. Толпа раздражала своим радостным присутствием. «Неужели они все довольны? И сейчас, и когда их сажали и убивали… почему они молчат и ждут? А я? — Додик остановился. — Я не толпа? Из кого она состоит? Не из нас? Или моё трепыхание за своё место — это борьба?» Лизка дёрнула его за руку:

— Ну, все молчат! И ты, и папа… посмотрите, как красиво! А купите мне шарики!

— Как только увидим! — пообещал Додик.

— Ненавижу! — прошипел Лёнька.

— Не понял… — обернулся Додик.

— Ненавижу их! С их речами и коммунистическим враньём. — Додик молчал. Он думал про толпу. А как Лёнька к ней относится, к своим согражданам?

— Знаешь, даже не за их подлость и враньё, а за то, что они заставляют меня ненавидеть их. Это тяжёлое чувство… ненависть… как самогон… от него потом ломит не только голову… уеду.

— Куда?

— Куда глаза глядят… куда пустят… — он выдавливал из себя слова, — к своим…

— Каким своим?

— К евреям. Там я не буду бояться ежесекундно, что мне в лицо бросят обвинение…

— О чём ты?

— Обвинение, что я не такой, как они?

— Тебе надо ещё будет доказать, что ты свой… там тебе надо будет доказать, что ты не член этой банды, которая убивала здесь! Ты об этом не подумал?

— Нет. Не обвинят. Там будут тысячи таких, как я… тысячи, понимаешь? А может, миллионы, если они ещё есть на свете, если они не в могилах, в пепле, удобрениях и абажурах, которые из них сделали… технология та же — нас превратили не в рабов, даже не в скотину — в сырьё, понимаешь… ты же сам говорил, что у меня Лизка и я должен думать о ней.

— Говорил. Мы много чего говорим… но страшно… а тут всё же свои… я не знаю, как это объяснить.

— Потому что нет объяснения… понимаешь? Мы им не нужны… а эти… — он обвёл рукой тянущуюся вниз, к Кремлю толпу, — молчат… Потому что незаметно превратились в быдло… и давно… ещё задолго до большевиков… я их не уважаю.

— А я жалею.

— Это разные чувства, Додик… помоги мне…

— Я?

— Да. Завтра иду в ОВИР… я обязательно уеду… не хочу, чтобы моя дочь повторила судьбу матери.

— Но её мучили фашисты.

— Правда…

— А эти вот, которых ты не уважаешь, освободили, спасли…

— Опять правда… — подтвердил Лёнька — Ты знаешь, почему у неё русская фамилия?

— Я думал, по первому мужу.

— Хм… не было первого… до меня… её прадеда забрали в кантонисты… когда ему было восемь лет… он остался сиротой после погрома… понял?.. А таких инородцев крестили… всех… окрестили и дали ему новую фамилию… Дедков… он прослужил царю батюшке и отечеству ровно двадцать пять лет… четверть века! Вернулся домой, в своё местечко, пошёл к ребе и потребовал, чтобы его вернули в иудейскую веру, его истинную… никогда он от неё не отрекался, не был христианином и не хотел… обряд совершили, а бумаги переиначить не смогли… Он бы лишился пенсии… царской… прожил он восемьдесят четыре года… его фашисты закопали живым вместе с дочерью… с Фириной мамой… в сорок первом… слишком быстро фриц топал и Белоруссию всю бегом проскочил, а эти врали, что «врагу никогда, никогда не шагать по республике нашей». Отец Фиры за это на фронте погиб.

— А как же Фира?

— Она была далеко от дома, в детском саду… на лето уехали… оказалась на оккупированной территории… от семьи никого не осталось, она чудом выжила… когда вернулась, её вырастила тётка… какая-то седьмая вода… родственница… тоже обглоданная жизнью до одиночества… это про неё, теперь давай про меня… отца в тридцать хорошем расстреляли… где могила, не знаю… мать забрали через полгода, меня увезла её сестра, моя тётка… а там война, эвакуация, Башкирия — я спасся… тётка умерла, мать вернулась больная через шестнадцать лет и через пять умерла… хорошая история? Где лучше было? Там или здесь? Там хоть враги, а здесь твои «свои».