Роман Сенчин - Изобилие (сборник) Страница 15

Был вечер. Я сидел за столом, готовил домашние задания. Мягкий свет настольной лампы настраивал на спокойствие и размеренность; день позади был хороший, спокойный. После школы мы с Аленой часа два гуляли по парку, разговаривали о недавно прочитанных книгах, она собирала красивые листочки с облетающих деревьев, я помогал ей. Потом проводил ее, вернулся домой. Поиграл на компьютере в «Цивилизацию». Поужинал с родителями, потом они стали смотреть телевизор, а я сел за уроки.

Начал со сложного – с физики. На дом задали семнадцатый параграф: «Инерция».

– «Повседневный наш опыт показывает, что скорость тела может измениться при действии на него другого тела. Например, лежащий на земле мяч начнет двигаться только тогда, когда на него налетит другой мяч или по нему ударят ногой», – стал читать я шепотом, как с детства приучил меня папа, чтобы лучше запомнилось.

Так прочитал все две страницы про инерцию, после чего стал отвечать на вопросы, стоящие в конце параграфа.

– Приведите примеры, показывающие, что скорость движения тела меняется под действием другого тела, – велел я себе, задумался и почувствовал, что ничего не запомнил из прочитанного.

Прочитал параграф еще раз, но, читая, замечал, что читаю будто не я, мои мысли были совсем о другом, даже и непонятно, о чем именно, просто – о другом.

«Ладно, вернусь к инерции позже», – решил я и отложил физику, подтянул к себе другой учебник – по истории Отечества.

«А почему мяч начнет двигаться только тогда, когда на него налетит другой предмет? – возник вдруг вопрос. – А если ветер сильный подует или землетрясение?.. Это ведь не предметы». Но я отогнал его – не время было ломать голову.

Тема по истории была интересная: «Народные восстания в царствование Алексея Михайловича». В начале учебного года я уже читал этот учебник от корки до корки, знал назубок и про Медный бунт, и про Разина, а теперь еще раз с удовольствием стал перечитывать. Но после нескольких строк сделалось скучно, я решил ограничиться повторением дат.

– Медный бунт – июль 1662 года, – сказал я и сверился с хронологической таблицей, оказалось правильно.

– Восстание под предводительством Степана Разина – 1670–1671 годы.

Я заглянул в учебник, чтобы проверить, и тут ярко и четко, ослепительно, как будто светясь изнутри, мелькнула там, на испещренных цифрами и буковками страницах, та картинка – с пакета. Я на мгновение зажмурился, потом открыл глаза. Страницы были прежними, но картинка оказалась в моей голове. И с той минуты она больше не оставляла меня в покое. Меня словно схватили чьи-то крепкие руки, сжали и поволокли. Куда? В меня будто кто-то вселился и начинал бороться со мной настоящим. Мне стало страшно, жутко и интересно.

Я закрыл учебник и встал. Пошел на кухню. Проходя через зал, взглянул на родителей. Они сидели в креслах и смотрели фильм.

Мама оторвалась от экрана, поймала мой взгляд, спросила:

– Что-то случилось?

– Нет, ничего… – пожал я плечами и тут почувствовал, что, оказывается, взволнован.

– Ты бледный. Ложись-ка спать, сынок. Уроки сделал?

– Да, – соврал я.

Осторожно, стараясь не шуршать, я снял пакет с крючка, свернул его и сунул под резинку трико. Прикрыл сверху футболкой. Потом включил воду, звякнул чашками, делая вид, что пью.

Я пожелал родителям спокойной ночи, закрылся в комнате. Долго рассматривал картинку, сначала с одной стороны пакета, затем с другой. То мне казалось, что обе они совершенно одинаковы, то находил в них различия, малозаметные и сомнительные, но тут же терял их и не мог найти снова.

Я забыл обо всем, так увлекся. Что меня заставляло смотреть и смотреть, не понимаю; у меня в потайном ящике стола лежало несколько номеров «Искушения» с красивыми обнаженными женщинами, откровенными и возбуждающими, но сейчас, на этой картинке, я желал найти другое. Не возбуждения, не сладостных фантазий, а тайны. Я чувствовал тайну. У меня было ощущение, до странности, до озноба сильное, что они, этот мужчина с бабочкой и женщина на лошадке, они сейчас оживут, шевельнутся, увидят меня. Стоит только правильно расправить целлофан пакета. И женщина подмигнет мне и опять повернется к другу, подаст наконец ему бокал с вином, они звонко чокнутся и выпьют, заговорят, будут смеяться. Я ждал. Всматривался в их лица и ждал – вот-вот, вот сейчас…

3

Я отсидел все шесть уроков как на иголках. Повезло, что меня не спросили, я ничего не выучил. Точнее – не помнил. Но не это тревожило, не страх получить плохую оценку – меня снова тянуло увидеть картинку на пакете, тянуло неотступно, каждую секунду, тянуло болезненно. Я жалел, что не взял пакет с собой.

После уроков я побежал домой, достал пакет, сел на тахту и стал смотреть. Я ждал того же, чего ждал вчера вечером. Я не чувствовал голода, забыл об Алене, об обязанности купить свежий хлеб, о заданиях на дом.

Непонятная сила сжала мой мозг, убила, сожгла все, кроме картинки. Даже не глядя на нее, я видел улыбающегося ловеласа, женщину в легком фиолетовом платье; каждый ее ослепительно белый зуб, ее яркие сочные губы…

Сон мой был зыбким, я дрожал, будто у меня была высокая температура; я видел все одно и то же – застывшую картинку – и во сне ждал, ждал, что вот сейчас, сейчас она оживет.

Дни и ночи слились в одно – в ожидание. Это стало для меня жизнью, а другая, та, прошлая, реальная жизнь – лишним грузом, тяжелой обузой.

Я стал получать плохие оценки, учителя делали мне замечания, что я шуршу на уроках, отвлекаюсь, веду себя неспокойно. Родители тоже были недовольны – я перестал выполнять обязанности по дому.

На четвертый день моего нового состояния позвонила Алена. Мы учились в разных школах, жили далеко.

– Почему ты не приходишь? Даже не звонишь?

– М-м… – Я не знал, что сказать. – Извини…

– Ты заболел?

– Нет, – ответил я, но тут же спохватился, соврал: – Да, простудился.

– Бедненький! А почему ты не позвонил, не сказал? Я же волнуюсь…

Я молчал, я не знал, что сказать, мне было неинтересно, не о чем с ней говорить. Я пытался вспомнить Алену, но вместо нее была пустота, бесцветное пятно, и вот оно постепенно стало окрашиваться, но превращалось в смеющуюся женщину на пятнистой деревянной лошадке с бокалами в прекрасных руках.

– Алена, прости… я тебе завтра позвоню, – промямлил я, борясь с желанием просто положить трубку. – Ладно?

– Хорошо. – Голос ее стал обиженно-недоуменным. – Выздоравливай.

4

С каждой страшной и волшебной ночью в полубреду, с каждым днем ожидания меня утягивало все дальше. Родители забеспокоились. Как-то вечером они вошли в мою комнату (я тут же сделал вид, что кладу в пакет кеды для завтрашней физкультуры), стали выяснять, что со мной. Я не мог ничего ответить, молчал, повесив голову.

Наконец папа спросил:

– А как у вас с Аленой отношения?

Я ухватился за эту нить, пожал плечами:

– Так… ничего, – давая понять, что отношения не очень хорошие.

– Что, поругались?

– Н-ну… так…

– Не переживай, помиритесь. – Папа потрепал меня по голове. – Но запускать из-за этого учебу нельзя. Что это: за последнюю неделю – четыре двойки. Такого, кажется, еще не бывало.

– Да, – согласился я виновато, но ожидал одного – когда родители уйдут.

Все выходные я провел дома. Снова позвонила Алена, и я не смог с ней говорить. Она бросила трубку.

В понедельник после уроков я зашел в гастроном с намерением купить хлеба, но вместо этого купил на все деньги пакетов с моей картинкой. Стало больно, когда я увидел их на прилавке; что-то вроде ревности шевелилось во мне, щипало, когда я замечал их в руках чужих, равнодушных людей набитыми чем-то тяжелым и жирным. Я решил спасти хотя бы несколько этих пакетов, несколько ставших родными мне женщин и мужчин.

Придя домой, я долго перебирал пакеты-близнецы, но они казались разными, как одинаково одетые, одинаково подстриженные люди, одинакового роста, но, если приглядеться, – каждый по-своему неповторим и прекрасен.

На другой день я потратил все свои сбережения и все деньги, выданные на хлеб до конца месяца. Купил шестьдесят восемь пакетов, спрятал в шкаф, под зимнюю одежду. Каждые несколько минут я проверял, там ли они; мне становилось все тревожнее, казалось, что я слышу из шкафа игривые перешептывания, тихий, ласковый, зовущий смех.

В тот вечер я готов был раскрыть свою тайну родителям, хотел побежать к ним и просить защиты, удивляться и стыдить себя, что я – тринадцатилетний парень, мог увлечься такой чепухой. Я готов был очнуться. Но тяжелая волна дремы накатила, придавила меня, и, не раздеваясь, не гася настольную лампу, я лег на тахту. Какое-то время – то ли несколько минут, то ли секунд – я боролся со сном, предчувствуя, что спать мне нельзя.