Иван Зорин - Стать себе Богом Страница 15

А надо сказать, что в миру я был школьным учителем и постригся всего год назад.

В монастырь тебя привёл страх смерти, — продолжал он. — Но ряса не спасает, там, — он задрал вверх палец, — все голые.

Я растерялся, но вступился Илларион:

Соблазняешь Христа предать, как Иуда?

Ошибаешься, Илларион, Христа предал не Иуда, а Павел, заключивший Его учение в клетку предписаний.

Так тебе церковь не по душе? Церковь — это тело Христово!

Тело не дух. Именем Христовым золотят купола, но причём здесь пришедший к блудницам и мытарям?

Его именем отпускают грехи, совершают таинства!

На свете одно таинство — любовь.

Следователь:

И эти сентенции заставили вас оставить монастырь?

Не знаю, но я вдруг понял, что вере учить нельзя.

А почему ушёл трудник Михаил?

Боюсь, выдам чужую тайну. Он сказал: «Миша, сними икону, раз так смущаешься.» «А зачем?» — покраснел молодой трудник. «Ты смиряешь плоть тяжёлой работой, постишься, а ночью занимаешься рукоблудием под святыми ликами». Трудник похолодел. «Ты страдаешь от того, что не можешь победить свою привычку, тебе стыдно перед Богом. Но скажи, какое дело Богу до твоего занятия? И что это за Бог, который запрещает то, через что прошли все?»

Семён Рыбаков, таксист:

Он ел с нами за одним столом и спал в одной комнате, мы видели в нём только человека, наделённого неординарными способностями. «В чём сущность единобожия? Любовь и есть Бог, — говорил он, — а другого Бога нет». Но Николай Пикуда, горбун из Кариот, видел в нём Бога. Заикаясь больше обычного, он утверждал, будто встретил его ночью бредущим по лесу, точно в пятне от прожектора, где пели птицы и в зелёной траве распускались цветы, в то время, когда вокруг лежал снег. А ветер, как бы он ни поворачивался, дул ему в спину.

Но о чём я сам могу свидетельствовать — это о его чётках, в которых каждый, кто их брал, насчитывал своё число камней.

Иван Лукин, иеромонах:

Рядом с ним мы испытывали невероятный подъём, уверенные, что на мировой карте счастья Новоиерусалимск будет светиться жирной точкой. Однако мы считали его божьим человеком, провидцем, которого Книга Царств называет «роэ», но не пророком, которого евреи зовут «наби» — возвещающий, тот, кто призван Богом. Однажды ему на голову упала с полки склянка с елеем. Мы не придали этому значения, но для Николая Пикуды это было знаменье. С тех пор он считал его помазанником Божьим. Пикуде казалось, что он присутствует при Втором пришествии, и ради него он был готов на всё.

Следователь: «Разве апокалипсис уже наступил?»

Семён Рыбаков, таксист:

— Чтобы понять мир, не обязательно покидать дом, — говорил он, пока мы ехали по заспанным новоиерусалимским улицам. — Быть пассажиром первого класса — не значит понимать, почему летит самолёт. Наша цивилизация напоминает крысу, которой в голову вживили электрод, — в погоне за удовольствием она разъедает себе мозг. Сохраниться в этой гибнущей цивилизации и значит спастись.

Кто-то из монахов, как школьник, поднял руку.

А как жить в миру?

Людям отдай людское, себе оставь своё.

А Богу?

Что Богу? Каков ты — таков и Бог.

Мы подъезжали к банку..

Следователь: «С этого момента, пожалуйста, подробнее!»

Художник Фома Ребрянский:

Новоиерусалимский банк, стоящий на пригорке, — огромное, выкрашенное в канареечный цвет здание, облицованное тонированным стеклом.

Ждали одного, а пришёл другой, — вышел он из машины. — Вот его храм — отовсюду виден, чтобы понимали, кто истинный бог!

Мы миновали блестящий металлический турникет. Навстречу вышли банковские служащие: дюжина посетителей для столь раннего часа — это много.

А вот и его жрецы, — выставил он палец.

Клерки переглянулись.

Что вам угодно?

Вы нарушаете закон!

Это к нашему юристу.

Каждый будет себе юристом, когда спросят: «Разве ты не знал, что Бог запрещает давать в рост?» На работу вы, будто в церковь, надеваете чистую рубашку, но процент кормит тело, а душу убивает…

Клерк покрутил у виска.

Это ваш? Забирайте, пока не вызвали психушку.

И вы глубоко несчастны, озлобляя и себя, и других.

Клерки побелели.

Всё, мужик, достал! — тронул его за плечо один.

Второй достал мобильный, вызывая охрану. Но

связь оборвалась. Менеджеры беспомощно топтались вокруг него, когда перед ними вырос Николай Пикуда. Горбуны очень сильны — он легко отшвырнул их к кожаному дивану.

Следователь:

И после этого вы устроили погром?

Это неправда!

Показать заявление банкиров?

Себе я доверяю больше. Погром состоял в том, что компьютеры дали сбой, расчётные файлы пропали, долги обнулились.

А почему его не задержала охрана?

Он стал для них будто невидим, зато нас вытолкали на улицу.

И тогда вы перевернули вверх дном торговый центр?

Семён Рыбаков, таксист:

Всё вышло случайно! Торговый центр располагался напротив банка, в огромной витрине светились десятки экранов: политики, полуголые «звёзды», реклама.

И тут на него нашло: «Да, он пришёл, смотрите, у него множество лиц, его слуги лгут в глаза! Они отливают золотого тельца, умалчивая, что за покупки для тела расплачиваются душой!»

Следователь:

И тогда он разбил витрину?

Матвей Левин, врач:

Я стоял рядом и видел, что он едва коснулся стекла, как оно вдребезги разлетелось, и множество осколков посыпалось в телевизоры, точно пыль, затыкая лживых проповедников.

Следователь:

А прежде чем появилась милиция, вы сбежали?

Расторопность милиции всем известна. Мы нашли убежище у моего близкого приятеля Наума Гефсимана.

Еврей?

Да. Вы же знаете, русский интеллигент — потомственный антисемит, у которого все друзья евреи. А у Наума большой свободный дом с флигелем и двенадцать соток под яблоневым садом. Он отвёл нам половину дома, а к вечеру, когда неожиданно потеплело, зарезал овцу, собираясь пожарить на костре.

Так он не был вегетарианцем?

Скорее из тех, кто предпочитает шашлык гамбургеру.

Фома Ребрянский, художник:

Мы все понимали, что в нашей жизни происходит что-то экстраординарное, что в нашем избрании заключено огромное везение. И мы стремились им воспользоваться. Он поселился во флигеле, а мы по очереди приходили к нему.

Следователь:

Исповедовались?

Если угодно.

Следствие не требует вашей тайны.

Какая тайна! Когда животная радость прошла, я, ещё вчера приговорённый к смерти, ощутил обычную растерянность. Странное существо человек! Теперь я жаловался на наше безвременье, когда и чувства перевелись, и искусство — не искусство, и вера — не вера. Я искал участия, поддержки. И мне врезались в память его слова: «Кто знает больше тебя? Не ищи правды на стороне, на земле каждому нет равных. Мы все герои проигранных войн: лучшие пали в битве с собой, худшие — с другими.

И всё?

Да, всё. Сейчас эти слова мало значат, но тогда у меня случилось просветление, как говорят на Востоке. Видно, слова сами по себе ничто, а звучат в зависимости от того, кто их произносит…

Кто-нибудь ещё хочет поделиться?

Говорит Захар Адамов, охранник из супермаркета:

Со мной, вероятно, было проще всего, хотя, подозреваю, он с каждым говорил на его языке, к каждому подбирал ключ, а мы чувствовали себя нагими и маленькими, точно лежали у него на ладони. Мне двадцать лет, родители давно развелись, и я жил с матерью, которую ненавидел. Иногда мне хотелось её убить, но признаться в этом я не мог даже себе. А ему сказал. Я сгорал от стыда, ожидая ответа. А он: «Захар, Захар, не ты первый, не ты последний! Я знаю, как мать говорит тебе: «Ты так молод.», а ты понимаешь, что если бы она могла, то отобрала для себя отпущенные тебе годы. К старости, если некого любить, начинают любить своё тело, обожествляя здоровье. И никто не калечит мужчину больше матери, у которой иссякла любовь, её сосцы кормят не молоком, а ядом.

Следователь:

Какая жестокость!

Почему? Он ещё добавил: «Сказано: чти отца и мать свою», а про любовь ничего не сказано. Чтить же

можно и на расстоянии.

И ты ушёл из дома?

Иван Лукин, иеромонах:

Должен ли я повторять, что дорога в монастырь пролегла для меня через страх смерти?

Следователь:

Если ваша танатофобия имеет отношения к делу.

Во флигель меня гнал страх, от которого я надеялся получить лекарство. Но не успел я раскрыть рта, как он сказал, что бессмертие, как долголетие и здоровье, не зависит от грехов, что самоотречением Бога достичь невозможно, что спасутся либо все, либо никто — и в этом состоит высшая мудрость. «Разве добродетели одного могут заслужить вечное блаженство, а пороки другого — вечные муки? Перед лицом Всемогущего преподобный Серафим Саровский и разбойник с большой дороги одинаково ничтожны и одинаково любимы». Он добавил, что Бог, выдуманный людьми, не выдерживает критики, что все теодицеи — жалки, что из божественных атрибутов, несовместимых друг с другом, приходится выбирать — каждому для себя, и что он сам выбрал абсолютное милосердие. «Раз Господь не всемогущ и не всеведущ, то что же остаётся?» — прошептал я. «Жалеть людей, видя в каждом себя. И Бога, который страдает от того, что не в силах облегчить людскую участь, а может лишь её разделить. Жизнь — тайна, думаешь, у меня есть готовые рецепты?»