Артем Гай - Всего одна жизнь Страница 15

Ваня шел рядом с вагоном, держась одной рукой за поручень, а другой — за мою руку. Поезд убыстрял ход.

— Садись, — сказал я и помог Ване взобраться на первую ступеньку. — Муська! Я целую тебя! Всего вам хорошего!.. — крикнул я в темноту. Паровоз пыхтел уже изо всех сил, обдавая все вокруг дымом, от которого у меня слезились глаза.

Я долго и бесцельно бродил по пустой темной платформе, засыпанной шлаком. Здесь все платформы засыпают шлаком, без него полгода стояла бы на них такая же, как вокруг, непролазная грязь. Потом, обогнув деревянный сарай, заменявший вокзал, я подался к поселковой столовой, у которой при большой удаче можно поймать попутную машину в город. Последний автобус отсюда ушел в восемь. Наверное, теперь придется топать двенадцать километров до города по грязнющей дороге. Я был в своем единственном парадном костюме и туфлях, а не в резиновых сапогах, которые не снимаю почти весь май. И когда ко мне идут в гости, даже в июне, после дождя, надевают сапоги: иначе не пройдешь пятьдесят метров от асфальтированной дороги до парадного. Разве только босиком… За последние три года горисполком несколько раз пытался нас благоустроить, но несовершенная техника застревала в весенней и осенней грязи, а летом никому не приходило в голову заниматься этим делом.

Сапоги я оставил у Лены, когда собирался на проводы. Плакали мой костюм и мои туфли. Но мне было наплевать. Мне на все было наплевать. Решительно на все. Я чувствовал себя совершенно одиноким. Я вдруг понял, что кроме отца с матерью, которые убийственно далеко, у меня и был-то один настоящий друг — Ваня. Даже Сергей постепенно отдалился, ушел в прошлое, стал юношеским воспоминанием. И виделись-то мы с ним в последний раз четыре года назад — когда от меня ушла Оля.

Я шлепал, не разбирая дороги, к столовой, и думал о своем одиночестве, о том, что в свои двадцать восемь лет ничем не могу похвалиться — одни потери, и мне было так жаль себя, так щемяще жаль… И одновременно я понимал, как это противно, когда здоровый дядя, этакая дубина, жалеет себя. Противно!

У столовой, на просторной площади, а вернее — на широкой поляне меж холмов, неожиданно оказалось много машин. Тащиться в город пешком, по всей вероятности, не придется.

Я стоял на тускло освещенной несколькими фонарями площади и оглядывал заляпанные грязью до бровей «Волги», «Победы», «Москвичи». Ни в одной из машин не было никаких признаков жизни. Я вошел в столовую.

В столовой — длинном одноэтажном доме, укрепленном изнутри немудреными четырехугольными колоннами, выкрашенными, как и стены, в зеленоватую краску, было многолюдно, шумно и так дымно, что, переступив порог, ты словно попадал в какую-то синюю сказку, где все было призрачным и расплывчатым, как под водой. Я поплыл к стойке, у которой пара подводных принцев в стеганках любезничала с принцессой в кружевном кокошнике.

— Ну так что, Фень? Согласная? — говорил один из принцев.

Другой нетрезво и сочувственно ухмылялся.

Я полез в карман за мелочью.

— Вы что? — резко бросила мне принцесса, недовольная моим появлением. — Пиво подают официантки.

— А я не хочу садиться, — сказал я настырно.

— Гражданин, я же вам сказала…

— Ну давай, давай, малый, — сказал первый принц.

Второй угрожающе хмыкнул.

Черт бы вас драл с вашей любовью в рабочее время, брюзжал я про себя, направляясь к ближайшему свободному месту. Но и тут ждала неудача.

— Уже-не-обслуживаем-не-видите-который-час?.. — выстрелила в меня официантка, проносясь с двумя графинами к соседнему столику.

На Старом Руднике сегодня торговали пивом. По таким торжественным дням столовые закрывались на полчаса позже обычного, а это значит, что до разъезда еще около часа.

Пиво здесь подавали в больших толстостенных графинах, украшенных крупным стеклянным виноградом. А может быть, сливами. Или земляными орехами. Но дело не в этом — мне очень хотелось пива. У нас это большая редкость. Добиралось оно сюда уже не янтарное, а откровенно желтое, мутное, кисловатое. Но мы привыкли уже к этому пиву, а из-за своей редкости оно стало нам милее какого-нибудь двойного золотого.

Я решительно встал, полный намерения добиться своего графина. И в этот момент меня окликнули:

— Доктор! — перекрывая тугой гул, орал из-за соседнего стола детина в таком же ватнике, как у принцев, и махал мне рукой. — Доктор! Прошу к нам!

Вот из-за этою я не люблю ходить вечером в столовую. Обязательно найдется какой-нибудь знакомый, от которого не отвяжешься. Конечно, и в этой столовой разыщется сейчас не один мой пациент, в котором я успел уже поковыряться за те без малого пять лет, что живу здесь. Вот и этот детина очень знаком мне, но что я с ним делал — не вспомнить. Даже не пытаюсь. И какое это имеет значение? Наверное, кроме боли, я принес ему излечение, раз он не забыл. Хотя боль-то, вероятно, запоминается дольше…

Сегодня я не испытываю обычной в таких ситуациях жгучей неловкости и спокойно принимаю приглашение. И даже рад, что посижу часок в компании шумных подвыпивших ребят.

— Удачно ты у меня аппендицит вырезал! Два года в шахте, и ни один шов не лопнул, — говорил мне детина радостно, так, словно по нескольку этих самых швов должны лопаться ежегодно.

Мы просидели до закрытия, и к концу я уже туго соображал, что творится вокруг.

В «Победу» шахтера, которому я два года назад «удачно вырезал аппендицит», набилось человек семь. Меня он посадил рядом с собой, включил фары и лихо развернулся, мазнув ярким снопом по забурлившей площади и уложив всех пятерых на заднем сиденье.

— Живы будем? — нетвердо спросил я. — Завтра дежурю…

— Тогда едем медленно… ребя-ата!.. — крикнул нам шофер, словно, кроме «вырезанного» аппендикса и моего дежурства, терять нам всем было нечего. И мне это понравилось.

Потом мы спели пару песен. Хорошо спели, громко и дружно. И приехали.

— Куда тебе? — спросил водитель, притормозив у универмага, в самом центре. Несколько человек с заднего сиденья вылезли.

— Спасибо… Я тут…

— Не-ет, милый. Я своей честью дорожу!.. — гордо сказал шахтер без аппендикса. — К самому дому подкачу. Только так!

Я посидел, пошевелил губами и носом, чтобы легче было шевелиться мозгам, и вдруг вспомнил про оставленные у Лены сапоги.

Лена была в простеньком домашнем халатике в синих цветочках. На голове — чалма из махрового полотенца. Наверное, только что из ванной.

— С легким паром, — сказал я неуверенно. — Извини, что поздно…

— Проходи, проходи. Не так уж и поздно.

У соседки раздавался мужской смех. Я снял туфли у двери, плащ и прошел к Лене в комнату. Будильник на столе показывал половину одиннадцатого. Действительно, не очень поздно. У меня же было такое ощущение, что вот-вот должен уже наступить рассвет.

— Протрезвляешься водой? — сказал я, садясь у стола.

— Черт знает что… Только сейчас немного прихожу в себя, — рассмеялась Лена. — Куда это ты поехал?

Я хмыкнул.

— Провожать.

— И куда доехал?

— До пивной на Старом Руднике.

— Вовочка, а ведь ты совершенно пьян. — Лена положила мне на плечо руку и заглянула в глаза.

— Прилично. Но не совершенно.

— Хочешь есть? — Она всегда угощает. Любит угощать. Вроде Муси.

— Чаю бы…

— Сейчас. — Продолжая смеяться, она вышла.

— Тоже трезвенькая, будь здоров, — сказал я ей вслед.

Потом я медленно и без всякого удовольствия пил чай, поглядывая на Лену.

— Мне надо расчесать волосы, потом я с ними не справлюсь. Не возражаешь? — сказала Лена.

— Валяй, — разрешил я.

Она села на край дивана-кровати (новинка, вызывавшая нашу всеобщую зависть) и, подняв полные белые руки, сняла чалму, сбросила на колени черные густые волосы. Стала расчесывать их большим гребнем. Я не представлял себе, что такие у нее пышные волосы. Обычно она гладко зачесывается, собирая на затылке тугой блестящий узел. Это ей тоже очень идет, но так…

Лена сидела на краю дивана, скрестив длинные белые ноги. Ох, и симпатичная же девка! Высокая, крепкотелая. Серые глаза задумчивые, раскосые, как у японки. Нос крупный, чуть-чуть «уточкой», но в самый раз, чтобы не нарушать гармонии ее милого и загадочного лица. Конфетка, а не девчонка!

— А ты красивая, Лена, — сказал я, разглядывая ее.

— Только заметил?

Если подумать, так никого, кроме нее, у меня здесь не осталось.

Последние полгода мы почти всегда были вместе — Ваня, Муся, Лена и я. Она приехала прошлой осенью — молодой специалист, пополнение постоянно редеющих наших рядов. Работала терапевтом у Вани на отделении и как-то очень быстро сдружилась с ним и особенно с Мусей. Ваня был в восторге от нее — умница! И Муся была в восторге — прелесть, что за девчонка! И я знал, что каждый из них готов лопнуть от усердия, распинаясь в моем присутствии о Ленке. И она, по-моему, об этом догадывалась. Или они и перед ней распинались обо мне?.. По крайней мере, оба мы снисходительно усмехались Ваниным и Мусиным стараниям, но это не мешало нашим самым дружеским отношениям. Я даже ухаживал за Леной немного, танцевал с нею на всех вечерах больше, чем с кем бы то ни было, иногда целовал в щечку. Мы, конечно, нравились друг другу. А сейчас вот — остались совсем одни…