Владимир Глотов - Оглянись. Жизнь как роман Страница 15

Но проза жизни со всей прямотой напоминала, что пуповина оборвалась и стройка, которую люди столько раз всуе упоминали, теперь недосягаема. Я мог сколько угодно наслаждаться красотой меняющейся тайги, вот только резервы таяли. Пора было позаботиться о пропитании.

Деревня же давно голодала. Мясные запасы иссякли. Степан все настойчивее поговаривал об охоте.

— Эх! — вздыхал он. — Лося бы завалить!

А пока я с мелкокалиберной винтовкой, прихватив Соболя, отправился побродить вдоль опушки. Углубляться в тайгу с таким смешным оружием, да без опыта и знания местности, я не решился. Просто гулял поблизости от дома Степана, стрелял дроздов. Я вычитал, что дрозд-рябинник, напоминавший с виду крупного воробья, на самом деле настоящая дичь, единственная прыгающая, и при дворе римского императора Лукулла дроздов подавали к столу, а крепостные крестьяне сотнями их ловили в силки и доставляли господам.

Начав свои походы потехи ради, я скоро понял, какую золотую жилу раскопал. За утро я набивал с десяток дроздов. Хватало на суп для всей семьи Степана. И даже Пойкина подкармливали. Особенно Пойкин любил косточки пососать.

Однажды, охотясь так, я вдруг заметил, что между ветвей, не выше человеческого роста, шествует что-то огромное, пестро-белое, никак не дрозд, какой-то великан, показалось мне. Я выстрелил. Соболь, обычно безразличный к моей охоте на дроздов, на этот раз сорвался с места, как торпеда.

Когда я подбежал, голодный пес вовсю трепал птицу. Это был рябчик!

Вот, значит, он какой!

Степан, увидев, заохал, выругал Зинаиду, которая занарядила его ладить что-то по огороду, порывался тут же бежать в тайгу на охоту.

Я кивнул ему в сторону Соболя, сказал:

— Охоться сам со своим идиотом! Он и охотника может сожрать, такой голодный.

Пойкин взялся приготовить из рябчика суп, не доверяя Зинаиде такой деликатес.

А я, обрадованный удачей, никому не говоря ни слова, задумал на следующий день, как раз в выходной, отправиться опять на охоту, но на этот раз углубиться в тайгу. Мне казалось, что там-то, в глубине, такие птицы — на каждой ветке.

Утром, под видом всегдашней прогулки за дроздами, я рванул от дома напрямик в глубь тайги.

Весьма условно ориентируясь, заметив лишь, что солнце за спиной, не зная местности, без куска хлеба, с легкомысленным оружием и пачкой патронов в кармане, одержимый неведомой для меня страстью, я ринулся в чащу, как в омут.

Я шел по редкой, еще не заросшей кустами и травой тайге, перебирался через поваленные деревья, проходил глухими низинами, где еще лежал снег, поднимался по южным склонам, украшенным оранжевыми цветами, которые называют кто огоньками, кто жарками, — и ничего не замечал, окружающий мир для меня не существовал, я высматривал только бело-пестрое чудо, но оно не хотело показываться.

Так, поднимаясь и опускаясь, с сопки на сопку, я пробежал километра два, а может быть, три. Летом, когда все кругом зарастет, такое путешествие может потребовать целый день, а весной, когда еще голо кругом, идти легко, и эта легкость усыпляет.

Вокруг ничего не порхало. Становилось заметно холоднее. В логах было полно серого снега. Я машинально обходил такие заснеженные пространства стороной, стараясь не потерять направления.

Трудно сказать, сколько бы я так шел, движимый проснувшейся во мне охотничьей страстью, но вдруг я заметил нечто такое, чего никак не ожидал встретить.

В глубине оврага, по которому бежал ручей, на границе снежного покрова и песчаного бережка, у самой кромки воды лежал громадный лось.

Рога раскинули свои лопаты метра на полтора. Лось лежал на боку и задняя его часть была присыпана песком.

Я опасливо обошел животное. Убедился, что лось мертв. Стоял и думал, что теперь делать. Любовался рогами. Насчитал по семь отростков на каждой лопате, а на одной начинавшийся маленький восьмой.

Вдруг я заметил в нескольких местах неподалеку кучи свежего помета, причем внушительного размера. И от них шел пар!

Я вздрогнул.

Если лось мертв, то чьи это кучи? Чьи это котяхи, черт побери?

Я огляделся и только теперь заметил поломанные стволы осин, множество мелких сучьев, ободранную кору на деревьях. Лось пал в борьбе. И кто же мог убить такого гиганта? Кто засыпал его землей?

Наконец, я понял, что такое мог сотворить только сибирский медведь, вылезший из берлоги. Встреча с этим зверем не входила в мои планы.

«Ведь я спугнул его! — подумал в ужасе я. — Он был тут минуту назад».

Ноги проворно несли меня домой. Только через час, входя в избу, я понял всю степень опасности, которой по легкомыслию подверг себя.

Степан, выслушав о находке, молча покачал головой. А деревня — особенно шорцы — заволновалась. Мне пришлось опять отправляться в тайгу, показывать место, где я нашел мертвого лося. Шорцы хищно спрыгнули с откоса к ручью, заработали ножами, рассекая лосиную тушу и нюхая отхваченные куски. Увы, зверь безнадежно протух. И след медведя простыл.

Весь следующий день деревня готовилась к охоте. Почти в каждом доме катали на разогретых сковородах свинцовые пули, что-то ладили. Ожил и Степан, тоже готовился.

Наконец, отправились небольшой группой. Соорудили на деревьях вокруг лося лабазы. На такой уютной площадке и я просидел, дрожа от холода, одну ночь. Нельзя было ни пошевелиться, ни кашлянуть.

На большее меня не хватило. А шорцы, сменяя друг друга, пятнадцать ночей ждали зверя, уверяя: «Придет!»

Но медведь не желал появляться. Наверняка же голодный, но чувствовал: его ждут.

И деревня была голодная. Со своими ружьишками, жалкими, одноствольными.

Кто-то и простудился, заболел. Степан не мог караулить из-за работы. Наконец медведь появился, но шорские ружья его не взяли. Тогда вызвали охотников из города. Приехал сам начальник охотничьего союза, переправившись на лодке с собаками. Пошла беспощадная травля по следу.

Наконец медведя убили. В нем оказалось пятнадцать пуль и двадцать пять пудов весу. Шкуру забрали в город, а мясо — к радости всех — отдали деревне.

Вид дымящихся повсюду труб над избенками хоть как-то успокоил мою совесть. Я ругал себя за всю ту кашу, которую заварил. Неделю ели медведя всем миром: и взрослые, и дети, и собакам досталось.

А кроме того, я сбегал в тот овраг, к ручью, где обнаружил лося.

Лось лежал на прежнем месте.

Я прихватил с собою топор и — не сразу, а попотев, — вырубил из лосиной головы роскошные рога. Завернул их в заранее припасенные тряпки, чтобы избавиться от липкой мертвой слизи, засунул их под клапан рюкзака, надел его и отправился в обратный путь, петляя между деревьями.

Две мысли тревожили меня.

Первая — зачем мне рога? Что за странный символ и повод для шуток? И без них не все ладно дома.

Вторая мысль была не менее тревожного свойства. Работая топором, я неловко задел костяшкой пальца по лосиной лопате. Выступила кровь, и теперь я думал: обойдется ли? А то не миновать судьбы Базарова!

Заканчивалась таежная командировка. На фундамент встали стеновые панели. Уродливые, как и все, что мы с собою привезли. Может быть, когда поработают отделочники, когда расставят на поляне детские грибочки, а на мачте затрепещет на ветру настоящий флажок и среди елок забегают пацаны, обстановка изменится? И не будет выглядеть так омерзительно?

В деревне, во время сытых гулянок, сварщик Гордиенко, потеряв бдительность, отправился один на «пятачок», толкался среди малолеток, балагурил и в темноте ухватил какую-то девчушку. Волчата выследили его, налетели в укромном месте всей стаей и жестоко избили.

Теперь Гордиенко лежал и постанывал. Лицо опухло, глаза заплыли.

Ждали машину, которая заберет часть бригады. Гордиенко ехать наотрез отказался: в таком виде не покажешься дома. А я решил уезжать. Увязал вещи. Достал с крыши сарая рога, которые проветривались и прожаривались на солнце, извел на них три пузыря тройного одеколона, освобождая свой трофей от запаха мертвечины.

Наконец, последний раз вымыл вместе со Степаном сапоги в ручье, испытывая неловкость — так чиста и беззащитна была лесная вода.

И опять Степан меня успокоил:

— Она проточная, тут же светляет.

Мы простились.

Через час я уже трясся, привалившись к борту машины, которая везла меня на Запсиб, к прежней жизни.

По пути я представлял, как скажу Еве: «Все!.. Мы едем в Москву».

Я улыбался, предчувствуя, как обрадуется Ева, как бросится мне на шею. Все логично, скажу я ей, все нормально. Мы же не беглецы и не переселенцы. Просто мы возвращаемся домой. Задули домну, запустили первую коксовую батарею, построили поселок. Разве этого мало? Кто сказал, что мы должны провести тут остаток дней? Что я — демобилизованный солдат, которому некуда податься, кроме своей деревни? Хорошо, что комсомольские путевки не потеряли. С ними в двадцать четыре часа пропишут в Москве — вышло такое постановление. Каждого туда, откуда «выписан».