Андрей Ильенков - Ещё о женЬщинах Страница 15

— Ой, перестань, — она поморщилась и махнула рукой.

Поскольку все варианты были равно неприемлемы, то без разницы, какой предпочли. А кажется, Шишкину, благо имелся пистолет, поручили охрану сумок, чем он с удовольствием и занялся, правда, всё равно убежал в лес, но устроил там засаду и подкарауливал вора в кустах. И, кстати, он таки его поймал. Долго бил его, ломал ему руки, сапогами мял бока, а воришка, маленький оборвыш, харкая кровью, кричал: «Не надо, дяденька!» Шишкин же в свою очередь орал на него: «Ты не сознание, ты совесть свою потерял!» и опять раздавались глухие удары и стоны.

А автор нежно обнял женщину за спину и бёдра, а она его за шею, и понёс. Но тут у неё в попе зазвонил телефон, она машинально сунула руку в карман, отпустив шею, и автор заорал, что роняет её, а она тоже заорала и снова обхватила носителя, причём уронила в грязь телефон, которому это очень бесполезно. Автор мгновенно поставил её на ноги и подхватил ценный аппарат, который ещё не успел погрузиться в густую грязь, и таким образом спас. Женщина была чрезвычайно благодарна за телефон и даже не упрекнула за некогда белые кроссовки, но уже не стала их снимать, а дошла до суши так. А счастье было так возможно, вот вам и за городом, что уж говорить за сам город. Хотя я, честно говоря, и сам не понял, зачем вру, ведь на ней были никакие не кроссовки, а какие-то туфли, и вовсе даже коричневые.

Но вернёмся к плантографии. Я решил было прослыть концептуальным художником, всюду ходить с пачкой бумаги, коробочкой сажи и дедушкиным мочальным помазком для бритья и предлагать знакомым и малознакомым женщинам сделать оттиск для моей выставки «Терпсихора плюс». И даже одна девушка, Лёля Собенина, научила меня, как это правильно делать. Оказывается, не сажа, а типографские краски, бумага и непременно губка и мыло, чтобы потом собственноручно умывать ноги моделям, и чтобы никакого сексизма, и на таких условиях, якобы, любая дама с радостью мне даст, а Лёля охотно поможет организовать выставку. Однако я застенчив и лишь изредка обращался с этим предложением к женщинам, да и то в ответ неоднократно бывал коммуникативно унижен. И немудрено: концептуализм концептуализмом, а фетишистский душок этой затеи слишком силён, сколько ни ссылайся на Пушкина, Сологуба и Тарантино. Затея провалилась, а остатки уникальной коллекции я пропил.

Но не пьянства ради, а саморазрушения для, потому что так жить нельзя. Потому что я хожу по городу в любую погоду, и все женщины обуты, а та единственная, которая нет, тоже приносит порой неисчислимые страдания. Вытерпев две недели по моим рецептам, она после совершенно глупейшей, беспричиннейшей, телефонной ссоры приходит домой, сбрасывает туфли и идёт в ванную. Она становится в неё и включает горячую воду. Она сперва приподнимает одну ногу, и на слегка пожелтевшем дне ванны какие-то секунды сохраняется чёрный отпечаток подошвы, но уже пенистый поток ржавой воды делает его всё бледнее, уносит в канализацию наше произведение декоративного искусства тела! Бешено носится по радиусу сливного водоворота высохший было окурок, розовеют от горячей воды щиколотки. Остаётся только грязь под ногтями, но ненадолго; и, бешено оттерев почерневшие пятки пемзой, она достаёт маникюрный набор и использует его в качестве педикюрного. Слёзы медленно текут по моим щекам. Вслед за никелированными орудиями пытки на свет извлекается крем для ног…

…Я ли их не холил, не целовал, брезгуя и восхищаясь, не пачкал, рефлексируя над каждым штрихом! Постой, глупая женщина, — ломать не строить! Вспомни, каких трудов и терпения нам стоило привести твои ножки в такое состояние! И вот они сейчас, после десяти минут разрушения: распаренные, горячие, розовые и чистые, как новорождённые поросята, — тупые, мягкие и холёные.

Итак, однажды летом, когда две недели стояла невозможная жара и взбесились все социал-кровавые собаки, я твёрдо решил, что покончу с собой по причинам вполне отвлечённым, если не встречу правильную девушку.

Потому что в мире обутых женщин жизнь не стоит труда быть прожитой. Я пишу стихи о любви, а читать их будет гимназистка в тёплых домашних тапочках, и если один из них свалится, то откроется белоснежная или розовая ножка, для которой ковровый ворс всё-таки грубоват. Гимназистка станет самой искренней моей поклонницей, и мне как сочинителю это будет очень лестно, но жить в таком мире как человек я всё-таки не хочу. Я жду лирического наступления весны, когда зацветут сады, поля и луга, чтобы по ним гуляли нарядные барышни в ярких кроссовках, и я перестаю ждать этого наступления. Для меня с равным успехом на Земле могла бы трещать ядерная зима, с равным успехом можно жить на Луне, в Антарктиде или Атлантиде. А ещё лучше в Аиде.

На селе пейзанки собирают колоски и с визгом мочатся в кустах. От своих городских сверстниц они отличаются только жаростойкостью — у них на ногах не босоножки, а галоши с шерстяными носками. Я ем омлет и давлюсь от мысли, что где-то от зари до зари трудятся доярка и птичница в одинаковых резиновых сапогах. Такая же история с мясом, маслом и хлебом. И я поддерживаю угасающие силы одним трупным чаем, но только индийским, из Индии, где, говорят, с этим делом пока всё в порядке, но, думаю, ненадолго. Потому что пятнадцать лет назад свердловские цыганки сплошь и рядом ходили босиком, а теперь никогда, и я думаю, что Индию ожидает то же. Я искал! Я целыми днями бродил по городу под палящими лучами солнца, сначала насквозь промокала рубаха, потом — трусы, я натирал себе подмышки, поясницы, промежности, я обшаривал самые злачные уголки города, то есть улицы и переулки, примыкающие к пляжам и водоёмам, часами стоял на набережной, выезжал на садовые участки и в окрестные сёла — и что же?

А то, что чудо произошло и я встретил такую правильную девушку, но, увы, слишком поздно. Я окончательно спился с кругу и успел стать импотентом. Зато врач остался жив, но кому это теперь нужно.

Но это присказка, а самая-то сказка, на минуточку, впереди. На самом деле проблема пола связана с полом, а в мире почти всё так устроено, как будто их один, а их несколько. Различаются в лучшем случае одежда, парфюмерия и врачи, а так-то всё чисто одинаковое. Например, постели, об одной из которых пойдёт речь впредь, как раз одинаковые. А полы по-прежнему разные.

Однажды, вернувшись до хаты с реализации всякой фигни типа плееров, балтийской сельди и глобр ваты, мечтая уже об огнедышащем борще (огнедышащий борщ — это не наш борщ, это гораздо быстрее и дешевле — вода, провиант и глобр два десятка стручков жгучего красного перца в кастрюлю, подавать кипящим), я обнаружил на крылечке свою бабу. Я протёр глаза. Тогда я уже начал пить в одиночку, но делал это ещё не так ежедневно, как теперь. И был, между прочим, глубоко прав. Но это в сторону. Мы поздоровались. Помолчали. Но от меня не укрылась тень испуга в её серых, прекрасных в своём роде глазах.

А ведь она по жизни не слишком пуглива. Так, однажды, ещё барышней, путешествуя на пароходе по морю, омывающему страны Балтии, она схлестнулась с одной безумной балтийкой почтенного возраста. Это была типичная сумасшедшая латышка в помойной шляпе с цветами, собачкой в штанах и ридикюлем, ярко накрашенная старуха, которая бродила по палубе и задирала прохожих, а также и моряков. Будущая же баба имела опыт общения с одной свердловской сумасшедшей, которая в свободном состоянии тоже вела себя безобразно, но навзничь конфузилась при вопросе: «Ты что, в дурдоме давно не лежала?». И она, вместо того чтобы, подобно здравомыслящим балтийцам, отводить глаза и прятаться в каюту, решила испробовать это уральское средство на чокнутой латышке и швырнула в лицо распоясавшейся дуре этот проклятый вопрос!

На что дура, страшно заверещав, вцепилась ей в волосы и потянулась к её лицу своими страшными когтями. Вот это было круто. Спасло мою будущую бабу только то, что она, в целом рослая и стройная уралочка, в отрочестве была волейболисткой-левшой, которая била с левой и тем хронически конфузила же противника. С левой она врезала этой почтенной, хотя и придурковатой, женщине, и та опрокинулась на палубу, и это было ещё круче.

А вот теперь эта бесстрашная женщина, будущая мать моего сына, с нервной усмешкой протянула мне измятую бумажку, на которой было написано: «Андрей, привет! Просьба не беспокоить!»

Это был почерк Толика, он мне дороже новых двух друзей, хотя однажды мы даже подрались, но это безрассудок. Причём в конце драки он был весь в крови, а ведь я ни разу его не ударил. Потому что бить человека по лицу я с детства не могу, и если такое и случалось, то чисто по необходимости, как, например, когда однажды в армии меня зачем-то хотели выебать, причём тогда-то я был зол, а теперь думаю, что, наверно, был очень сексуально привлекательный, хорошенький такой! А Толика, которого недоброжелатели также звали Тозиком из-за пристрастия его к тазепаму и всем остальным транквилизаторам, которыми он и меня щедро угощал, да, видать, не в коня корм, я по лицу не бил. Я вообще ни разу не ударил, только уворачивался от его кулаков и иногда освобождался от захватов да несколько раз оттолкнул.