Мартин Эмис - Записки о Рейчел Страница 15

В субботу, почти через две недели после моего приезда, спустя шесть дней после великой кастрюльно-сковородочной речи Нормана, я собирался в Галерею Тейт и поднялся в гостиную отхлебнуть пару глотков, только чтобы защититься от холода. Я стоял, глядя в окно на площадь, ощущая всем телом, как джин, подобно священнику, изнутри ведет со мной душеспасительную беседу. Из смежной спальни донесся голос Дженни, вялый и тревожный одновременно: «Ноорман?..» Я сунулся в комнату и сказал, что это не Норман, а я, и спросил, не нужно ли ей чего-нибудь.

Пять минут спустя я пытался найти место для кружки с чаем среди завалов на подносе, стоящем у кровати. В комнате пахло косметикой и женскими грудями: ополовиненные кофейные чашки, переполненные пепельницы, сырое одеяло; обвалившаяся стопка журналов на полу; под туалетным столиком Бина и Тики катали пустые тюбики от губной помады. Между тем Дженни — в красной ночной сорочке из хлопка, румяная, с горящими щеками, приятной на вид сальной кожей и блестящими волосами, — заставила меня вновь подумать, что я был бы не прочь увидеть ее голой.

Я присел на край кровати и попытался выяснить, как она себя чувствует. Дженни, лежа на спине, подтянула к себе колени.

— Нормально, — произнесла она, и слеза, размывая тушь, выкатилась из опухшего правого глаза. Она шмыгнула носом и с извиняющейся улыбкой потянулась за кружкой.

Я почувствовал комок в горле — горя, я был в этом вполне уверен, а не мокроты. Я открыл рот, чтобы что-нибудь сказать, но слова не шли.

— Просто устала, — сказала Дженни.

Мы оба хотели поговорить; я не знаю, почему нам это не удалось.

Провел весь день, готовясь к свиданию с Рейчел в понедельник. Я думаю, что только человек старше тридцати способен явиться на свидание без подготовки и с невозмутимым видом. А что же говорить о болезненном, склонном к навязчивым идеям подростке с хрупкой психикой?

Отжимания, приседания и прочая сексуальная гимнастика. Полный набор очистительных процедур (прошу прощения): побрить подмышки, постричь ногти на ногах, причесать и уложить лобковые волосы, вычистить каждый зуб, отскрести язык, продуть нос. (На следующий день у меня будет время только на то, чтобы заскочить после школы домой и сунуть конец под струю горячей воды.) Я проштудировал несколько справочников по технике секса. В девять часов — бутылка «Хорликса»[9].

На этот раз Рейчел не подвела.

В понедельник, сидя за горячим чаем, побуждаемая своевременными вопросами, ободряющими улыбками и проницательными обобщениями с моей стороны, Рейчел Ноес поведала мне историю своей жизни.

Это похоже на дешевый роман. Она вовсе не была еврейкой (таким образом, в корне пресекая любые гамбиты в духе «Ты-выйдешь-за-белого-парня?»). Родилась в Париже девятнадцать лет назад (на месяц старше меня). Конечно же, ее отец, как и подобает подобному персонажу в романах, «сбежал», когда Рейчел было десять лет («Думаю, мы просто ему надоели»), и ее мать (у которой «были кое-какие сбережения», да возблагодарим же за это бога) почти сразу переехала в Лондон.

Короче, за что купил:

— В основном я проводила время с Нянюшкой Риз, если не была в школе. Она очаровательна. Я до сих пор езжу повидаться с ней в Фулем. Мамочке пришлось отпустить ее, когда мне исполнилось шестнадцать. О, я проплакала целую неделю. Потом Мамочка вышла замуж за Гарри, и это, наверное, неплохо, потому что он милый, а ей было так одиноко одной. Они были знакомы уже лет сто и, я думаю, давно уже стали любовниками. Он такой милый — тебе он понравится, он всем нравится. Он очень спокойный… благоразумный человек, а Мамочке как раз это и нужно, потому что она часто нервничает из-за всяких пустяков. Она может довести себя до ужасного состояния. Я думаю, она так до конца и не оправилась после Папочки. Он поступил с ней просто по-свински. Потом они — мамаша и ее приживальщик Гарри, как я понял, — купили дом в Хампстеде, и вот теперь я здесь.

Я спросил о ее настоящем отце.

— Я вижусь с ним время от времени. Он художник, до сих пор живет в Париже, в le seizième [10] — это было сказано с французским прононсом, — со своей «возлюбленной». Они не женаты. Я жила у него две недели этим летом. Она была там. Мне она понравилась. Она скульптор, намного моложе его. Я не понимаю, почему он все еще настаивает на встречах со мной, ведь он так гадко себя ведет по отношению ко мне. Он все время звонит мне домой, когда пьяный, и кричит на меня.

Я спросил, что именно он кричит.

— О, почему я не пишу, когда я снова приеду, сдала ли я, наконец, экзамен. И он говорит гадости про Мамочку, что она лгунья и все такое. Но ведь это естественно, ведь так? — когда разведенные родители грызутся через своих детей. Тут не обойтись без соперничества, ты согласен?

Я был согласен.

— Он звонил на прошлой неделе. Хотел знать, принимаю ли я противозачаточные таблетки, представляешь? Я сказала: «Послушай, дружок, если я и залечу, то побегу не к тебе!» Тогда он заткнулся.

Еще бы он не заткнулся. Таблетки. Как это сексуально.

— Дома мы никогда не упоминаем о нем. Это ни к чему. Это одна из самых милых черт Гарри. Он никогда не говорит о нем. Нам всем очень повезло, что он (Гарри) у нас есть. Он не дает нам всем свихнуться. Его тоже бросила жена, так что они довольно хорошая пара. Она оставила ему Арнольда, когда ему (Арнольду) было четырнадцать, а это ужасно трудный возраст для мальчика, которого бросают. Ты знаком с Арчи?

— Нет. — Я не стал ей говорить, что видел «Арчи» на вечеринке и он уже успел вызвать во мне ненависть.

— Ты должен пойти и познакомиться с ними.

Я захлопал ресницами.

— Пойдем? — спросила она.

На какую-то секунду я решил, что это было великодушным приглашением пойти и познакомиться с ними прямо сейчас. Но я ошибся. Я попросил счет. Тем временем Рейчел высморкалась в потрепанный носовой платок и нацепила круглые старомодные очки с затемненными стеклами: от этих действий нос ее стал казаться большим и красным.

Когда мы вышли из кафе и неспешно направились к автобусной остановке, мною овладело равнодушное недоумение. Ее личные качества не многим превосходили ее лексикон. И с чего это я решил, что она умна? Джеффри? Нет. Сестра Джеффри? Нет. Я? Да. Похоже, дружок, ты выдумал себе фетиш и теперь на него молишься.

У меня было ощущение, что всего за несколько часов «Записки о Рейчел» полностью утратили какой-либо смысл. Весь этот титанический труд — впустую, совершенно впустую.

— Но тебе хотя бы нравится Блейк? — вслух пожаловался я.

— Что?

— Я хотел узнать, любишь ли ты Блейка, поскольку если это так, то, я думаю, мы могли бы сходить посмотреть его картины в Галерее Тейт в следующее воскресенье, если ты их еще не видела.

Я, конечно же, планировал произнести эту фразу. Но сейчас она прозвучала совсем тускло. Я не поглаживал ее по плечу и не смотрел на нее тем неотразимым взглядом, который был описан в блокноте, лежащем в кармане моих брюк. Я вообще на нее не смотрел. Я сказал:

— Просто я думал, может, ты захочешь… Я не…

Из-за угла появился ее автобус. Я остался стоять на месте, в то время как Рейчел начала незаметно продвигаться вперед вместе с очередью. Я не собирался никуда ехать. Мои разочарование и усталость вот-вот могли породить громкий стон, и у меня бы не хватило желания и сил его подавить. Но тут Рейчел внезапно сказала:

— Чарльз! Мне бы очень хотелось, честное слово, но… все так сложно.

Она посмотрела на автобус обвиняющим взглядом. От нетерпения и беспокойства она чуть ли не подпрыгивала на месте, как маленькая девочка, которая хочет писать. Абсолютно спонтанно я сделал шаг вперед, собираясь сердечно пожать ей руку Но она держала руки в карманах.

— Это из-за Дефореста. Он придет обедать. Он может остаться.

— А, понятно.

— Но позвони мне. Нет, обязательно. Позвонишь?

В этот момент объемистая старуха с чем-то вроде полиэтиленового мешка на голове грубо оттеснила меня и встала рядом с Рейчел.

— Кто ж знает? — крикнул я.

Как я люблю вот так идти по улице, размышляя о душе, думал я, идя по улице и размышляя о душе.

Отлично: дьявольские механические машины; могучие и прочные живые деревья; фальшивые строения на горизонте; пятнистые инопланетные странники; Острая Осознанность Бытия; жалкая иллюзорность плюс вездесущее déjà vu, мировая скорбь, метафизический страх, одновременные приступы клаустрофобии и агорафобии — подростковый культ. Его преподобие Нортроп Фрай[11] очаровательно называет это «предчувствием конца света, подступающим к горлу». Один из героев писателя Энгуса Уилсона обозначил это как «юношеский эготизм», таким образом чуть не доведя меня до самоубийства в прошлое рождество. «Ведь что-то же в этом должно быть, черт бы его подрал!» — думал я. Это ощущение настоятельно требовало ответа, и я спрашивал себя не «Что это такое?», а «Так ли это важно? Стоит ли это хотя бы чего-нибудь?» Если в этом нет хотя бы зачатка подлинного смирения, то я лучше удавлюсь. А может быть, это чувство слабеет со временем, как и ощущение собственной уникальности? Или у некоторых это так и не проходит? В этом случае, наверное, мне придется разделить участь тех дерганых двадцатипятилетних молодых людей, которых я частенько встречаю, этих чудил, почитающих эгоцентричность за божество. Ведущие невнятные разговоры, с третьим глазом, парящим над головой, они навеки порабощены противопоставлением себя остальному миру. Посмотрите вокруг: всё, кроме нас самих (что бы вы думали?), совершенно не похоже на нас, это абсолютно чуждое, не имеющее с нами ничего общего нагромождение явлений. И кроме них самих, им ничто больше не интересно. В общем, этой ночью (двадцатник и все такое) мне придется на что-то решиться, либо туда, либо сюда. А как насчет вас?